Публикуя январскую порцию дополнений к моему шведско-русскому словарю1), я упомянул, что, познакомившись с книгой Павла Палажченко «Мой несистематический словарь», я обнаружил, что 
они кое в чем похожи. А именно в том, что их авторы не сводят чужое слово к заведомому инвентарю значений, а стремятся выявить его «идею» или, если угодно, показать его «истинную физиономию» (по слову Л.В. Щербы). Я говорю об общности подхода: «переводи не слова, а смысл»2). Но этим сходство, пожалуй, и ограничивается. Поэтому я и затеял разговор о его книге, который во многом критичен по отношению к ней. Хотя я нисколько не отменяю данной мною ранее этому труду высокой оценки и рекомендации, конкретное содержание наших лексикографических установок существенно отличается.
О том, что П. Палажченко – звездный переводчик-синхронист, работавший с первыми лицами государства, я конечно, знал и раньше, но с его «словарем» познакомился лишь недавно3). Беру это слово в кавычки, поскольку и сам автор, пожалуй, затруднился бы с определением жанра этой книги. И это не случайно: она ни на что не похожа! Не в том, разумеется, смысле, что это, дескать, нечто несуразное, а в том, что она не имеет аналогов. Во всяком случае, среди известных мне трудов российских авторов. Что же до авторов англоязычных, то в этой связи можно было бы упомянуть Питера Ньюмарка, патриарха и enfant terrible британского переводоведения в одном лице, автора двух томов записок о чем угодно с точки зрения перевода, Paragraphs on Translation (1993) и More Paragraphs on Translations (1998). Это эссеистические фрагменты, связанные общей идеологией – предпочтением так называемого семантического перевода так называемому коммуникативному, – фрагменты, некоторые из которых посвящены специфическим, несловарным, «непереводимым» (у него они называются ”unfindable words”, т.е. ’неотыскуемые’) и т.п. словоупотреблениям и выражениям, несовпадению когнатов двух языков, вплоть до таких тонкостей, как отличие «семантического диапазона» английского honourable (в брит. варианте) от французского honorable.
Между этими книгами можно усмотреть некоторое жанровое сходство, но главное, видимо, в том, как понимается природа «трудностей перевода». Оба автора исходят из того, что они возникают, когда у переводчика нет готовых, – off the shelf, так сказать – узаконенных словарной и грамматической конвенцией средств для сколько-нибудь точного воспроизведения смысла оригинала. Речь идет не о лакунах в наших лексико-грамматических описаниях чужого языка, а о том, что эти самые «unfindables» – это уникальные концептуальные сущности, которые в «языке-цели» имеют лишь приблизительные соответствия или вообще не лексикализованы и не грамматикализованы. Такие, о которых иногда говорят, что вот-де у поляков (или у французов, у немцев …) есть для этого хорошее слово. Вот это, собственно, – плюс стремление показать, как мыслит профессиональный переводчик, распознавая и разрешая такие трудности, – и лежит, как мне представляется, в основе «Несистематического словаря» П. Палажченко.
Ну, а показать это можно в принципе на примере едва ли не любого чужого слова или фразеологизма. Отсюда и фрагментарность жанра: она принципиальна и ничуть не в укор автору. Он ведь и не ставил себе задачу набрать критическую словарную массу, охватив тот или иной пласт лексики с какой-либо полнотой. С этой точки зрения подзаголовок «Из записной книжки переводчика», который почему-то то появлялся, то исчезал в разных изданиях книги, отражает по крайней мере этот аспект ее жанра. А в первом издании (кажется, в самом первом: их было несколько, и было множество до- и перепечаток под несколько отличными наименованиями) книга называлась «Все познается в сравнении, или Несистематический словарь трудностей, тонкостей и премудростей английского языка в сопоставлении с русским», подчеркивая сопоставительный аспект: предлагается не набор «эквивалентов», как в обычном двуязычном словаре, а выявление концептуальной специфики, глубинного, так сказать, несходства сопоставляемых единиц двух языков.
Двухтомник Ньюмарка – это по сути тоже собрание заметок, первоначально появлявшихся в рубрике, которую он на протяжении многих лет вел в журнале британской ассоциации лингвистов-практиков ”The Linguist” 4). Существенно, однако, что в отличие от его «параграфов», в одном из которых он может сетовать на отсутствие переводов табличек под картинами в Реймсском музее, в другом рассуждает о переводе иноязычных вкраплений в тексте оригинала, а в третьем – о социокультурном статусе переводчика, книга П. Палажченко сфокусирована именно на лексических «диссонансах» между английским и русским, хотя в ней немало и комментариев страноведческого и лингвокультурного характера и замечаний о грамматических трудностях перевода. Кроме того, она отличается некоторой «тематичностью» отбора, что делает ее похожей на словарь. Часто это словоупотребления из политического, публицистического, дипломатического обихода. Тем не менее, это по большей части не специальная лексика, а общеязыковая. Тематический принцип не является определяющим. Принципиально другое: отбираются слова и выражения, маркированные в том или ином отношении – смысловом, синтаксическом, стилистическом, прагматическом.
Говоря «маркированные», я имею в виду такие, употребление которых в тех или иных ситуативных контекстах представляется русскому языковому сознанию странным, необычным, непрозрачным, немотивированным. Иначе говоря, интуитивно невнятным, даже в тех случаях, когда это слово носителю русского языка знакомо и кажется понятным. Тривиальный пример такой «понятности» – это слова, называемые ложными друзьями переводчика. Они-то как раз могут ввести неосторожного переводчика в заблуждение, так как различить несходство концептов английского и русского слова мешает сходство их формы. Таких пар в книге П. Палажченко немало: от agnostic и epithet до provocation и virtual.
Взять хотя бы глагол to address. Ему не только не всегда, но даже в большинстве случаев нельзя поставить в соответствие русский глагол адресовать или, в конструкции с возвратным местоимением типа to address oneself to – адресоваться (к). Но вряд ли автор включил его в свой «Несистематический словарь», желая предупредить ошибки невинности. В конце-концов, тема ложных друзей постоянно муссируется в пособиях и трудах по переводу, и только совсем уж малоопытный или халатный переводчик поддастся искушению прибегнуть к механическому переносу, не заглянув в словарь. В англо-русских словарях глагол address подробно и с примерами расписан, в том числе, в той невозможной в русском языке и непривычной для русского уха конструкции с прямым дополнением, не обозначающим что-либо «направляемое» – вида to address the issue. – которая и рассматривается П. Палажченко. В БАРС’е, в Abbyy Lingvo, в таких источниках параллельных примеров, как glosbe.com, в Multitran’e почти наверняка отыщется что-нибудь подходящее на данный случай. Для чего же было включать его в словарь?
Для того, что это не словарь, а вполне систематическая попытка настроить пользователя своей книги, а в особенности переводчика, на то, что чужое слово никогда не бывает вполне тождественно «соответствующему» русскому по своему поведению в речи и потому от него всегда можно и нужно ожидать подвоха. Употребляя его, говорящий по-английски способен порождать смыслы, не имеющие точных или вообще никаких лексикализованных соответствий в руcском языке. И это относится отнюдь не только к лукавым когнатам вроде profile и unique или специфически американским реалиям вроде caucus, которых в книге тоже много, а едва ли не к любому слову. Такие вполне «рядовые» и хорошо известные слова, как case, group и writer, составляют в книге очень большую, если не основную часть. Автор не столько предупреждает: «не поддавайтесь искушениям сходства», «внимание! хорошо знакомое слово может оказаться не тем, за что оно себя выдает» или «не думайте, что словарь, даже самый дотошный, исчерпывает смысловой потенциал чужого слова» – хотя эти установки, безусловно, у него присутствуют. Ему нужно передать свой опыт профессиональной работы с иностранным языком: слова и выражения иностранного языка часто ведут себя «не по словарю», и у переводчика, в особенности еще неопытного, нужно воспитать свободу от семантических (и синтаксических) шаблонов, освободить его от навязывания иностранному языку своих языковых концептов. Как именно? Главным образом, изучая и наблюдая, в каких ситуативных контекстах, в какой социокультурной связи реализуются их несловарные смыслы, диссонирующие с интуициями носителя русского языка. Эту задачу – дидактическую – «словарь» П. Палажченко решает с честью и увлекательно.
Однако демонстрация этого подхода еще не есть демонстрация метода. Задача выявления концептуальной специфики чужого слова, всегда уникальной, им принципиально все же не решается. Да, пользователю пособия в каждой статье предъявляется пример неожиданного, не предвиденного словарем, кажущегося экзотическим употребления, пример какой-либо «странной» особенности сочетаемости или грамматического поведения. Все это, как правило, в прагматическом, социокультурном и т.п. контексте, с целью пробудить у пользователя интуицию относительно того, в каких ситуациях реализуются эти значения, и осознание, что они не являются «нарушителями конвенции». Но одного лишь указания на такие употребления, пусть и в контексте их уместности, недостаточно. «Идея» чужого слова или выражения, тот «неуловимый смысл», который, по неоднократному признанию самого автора, так трудно ухватить5) – тó, что, собственно, и санкционирует самую возможность таких употреблений, – в явном виде им не формулируется.
Разумеется, обладая чутким слухом к обоим языкам, он отлично понимает, что у слов и выражений иностранного языка есть «неразложимый остаток». И пафос книги (vs. pathos; это еще один включенный в нее «ложный друг») как раз в том, чтобы его прояснить. Так как речь не идет о значениях, то есть не о логических тождествах вида А есть [значит] B, то «разложить» этот остаток в общем случае нельзя, а можно лишь попытаться описать. В некоторых статьях автор «Несистематического словаря» приближается к эксплицитному выражению идеи слова именно благодаря описанию условий уместности его употребления – существенных прагматических компонентов смысла. Такова, например, статья слов defensive, defensively, в которой представительный пример употребления подается так: «He reacted defensively to questions about his wealth может означать, что в ответе чувствовалась некоторая неуверенность, раздраженность и даже чувство собственной вины. В переводе, разумеется, слишком далеко в таком «домысливании» идти не следует, но подтекст надо чувствовать. Можно, например, сказать: На вопросы о его состоянии он отвечал не без раздражения (оправдывая его различными доводами).6)» – Превосходно. Такое описание как раз и позволяет пользователю «уловить неуловимое», и в этом, на мой взгляд, ценность книги. Более того, именно в таком употреблении, которому в словарях не предлагается удовлетворительного соответствия (ближайшее, что в них можно найти, это ’[занимая] оборонительную позицию’), идея слова как раз и проявляется куда более внятно, чем в навязанных ему частных и частичных «эквивалентах».
И все же это лишь импрессионистические штрихи к портрету слова, а единственным инструментом анализа является интуиция, так называемое «чувство языка». Но каким бы острым оно ни было, призывами «чувствовать подтекст» удовлетвориться нельзя. Как и объяснять множество «контекстуальных смыслов» слова, требующих воспроизведения, не похожего на словарные эквиваленты, его «широкой семантикой». Хотя подход автора «Несистематического словаря» по существу ориентирован на выявление концептов, оперирует он, в полном соответствии с традиционной объективистской семантикой, значениями, то есть частными смысловыми реализациями концептов, принадлежащими в действительности не слову, а говорящему, который этот концепт «эксплуатирует» в пределах уместности. Никакой лексико-грамматический концепт не может быть сведен ни к значению, каким бы широким или общим оно ни было, ни к инвентарю значений – окостеневших частных смыслов. Он представляет собой, или лучше сказать, моделирует освоенное опытом языкового коллектива, антропоцентрическое отношение к миру на некотором участке его языковой картины, а не имеющий определение термин.
Из-за непреодоленности объективистских взглядов на язык – и вопреки собственным интуициям и профессиональному опыту – отчетливая экспликация лексических концептов удается автору «Несистематического словаря» далеко не всегда. Так, он с полным основанием addresses в своей книге знакомый, узнаваемый и «понятный» глагол to address, представляющий в действительности лексическую трудность – иначе говоря, он «уделяет ему внимание», «делает его предметом своих [лексикографических] забот», «обращается к его рассмотрению» и т.п. Благодаря подбору ряда представительных контекстов употребления, почти во всех случаях сопровождаемых профессиональным переводом с использованием весьма разнообразных средств воспроизведения смысла примеров, он дает пользователю возможность «проинтуировать» этот тип смысловых реализаций глагола и уяснить, что в них нет ничего неестественного или вычурного. Однако, чтó делает возможным этот тип употреблений – с прямым дополнением со значением «проблемной ситуации», значением не только не собственным (’что‑л. подлежащее отправлению «по адресу», адресуемое’) , но даже и не переносным – этого пользователь не узнáет. Концептуальное содержание глагола остается не выраженным в явном виде. «Многозначность» глагола to address, который «может переводиться самыми различными русскими словами», автор объясняет его «широкой семантикой», обусловленной якобы его грамматической лабильностью: он может быть и возвратным и невозвратным, и переходным и непереходным. На самом деле все как раз наоборот: грамматическое поведение глагола to address и его конкретные смысловые реализации мотивируются его концептом. К сожалению, тáк вопрос не ставится, и это, на мой взгляд, делает книгу менее глубокой, чем ее замысел и чем это позволяет потенциал автора. С другой стороны, мои упреки, возможно, не вполне справедливы: ведь она адресована не специалистам по лексической семантике, а «рядовому» переводчику и тем, кто хочет глубже «вчувствоваться» в английский язык.
Думаю, однако, что экспликация лексикализованных концептов для целей практически пригодного переводного словаря может не быть громоздкой и чрезмерно наукообразной. Аналитическая работа, результатом которой является предлагаемая пользователю словаря формула концепта, может оставаться за пределами словарной статьи. Но сама эта формула, по возможности сжатая, интуитивно внятная, часто образная, в ней должна быть. Потому что нужно показать не инвентарь значений, – конвенционно закрепленных за словом, омертвевших смыслов, – инвентарь всегда ограниченный и в той или иной мере произвольный, – а смысловой потенциал слова. Откуда берутся эти значения? как они вообще возможны? как получаются (или могут получиться)?
Сказанное возвращает меня к тому, с чего я начал эту статью, отметив сходство (довольно поверхностное) и отличие (весьма существенное) дополнений к моему шведско-русскому словарю и статей «Несистематического словаря» П. Палажченко. Сходство в том, что эти дополнения тоже выглядят несистематическими. Однако это именно дополнения к словарю, а не словарь, и в соотнесении с ним они не нарушают его общей направленности. В отличие от книги П. Палажченко, в которой англо-русская часть содержит не более 200 статей, Sv-Ry Samhällsordbok – это словарь в собственном смысле слова, содержащий некоторую критическую массу лексики, делающую его полноценным справочным пособием и придающей ему «общественно-политический» профиль. Это лексика шведского права, публичной администрации, таможенного дела, гражданского общества, учета, экологии и пр., а также множество слов и выражений, регулярно встречающихся в официально-деловом и газетно-журнальном стилях. В состав дополнений к словарю, которые я более или мене регулярно публикую на этом сайте, я включаю лексику и фразеологию, соответствующую этому профилю.
Тем не менее, известная фрагментарность в их отборе ощутима, отбор и в самом деле не так строг и систематичен, как в печатном и электронном изданиях словаря. И это момент принципиальный. Они отбираются не с тем, чтобы исчерпать какую-либо лексическую тему, скажем всё тó труднопереводимое, что в шведском общественном дискурсе связано с борьбой за климат или трудовыми отношениями, а потому, что они, по-прежнему вписываясь в жанр двуязычного словаря-справочника этой направленности, представляют особый интерес с точки зрения перевода: у них нет готовых подставимых эквивалентов. Нужны переводы, совершенно не похожие на то, что предлагает традиционный словарь, и с этой точки зрения самые обыкновенные слова сплошь и рядом оказываются «ложными друзьями» – в том смысле, что их «очевидные» словарные соответствия во многих случаях, а может быть, в большинстве, непригодны для перевода. Такие «рядовые» слова попадают теперь в мои дополнения к словарю в увеличенной, так сказать, пропорции, по сравнению с прежним. Это связано и с тем, что логика дальнейшего развития словаря выразилась в стремлении придать ему еще более выраженный характер языкового путеводителя переводчика и студента по шведскому обществу, а, значит, и менее специализированный. Что тоже создает ощущение некоторой несистематичности отбора: ведь при таком подходе, когда каждое включаемое в словарь слово требует чуть ли не монографического концептуального анализа, заткнуть все лакуны общеязыкового словаря – задача нереальная. Поэтому отбирается, более или менее случайно, то, обо что я как переводчик спотыкаюсь при чтении шведских СМИ, но, конечно, учитывая, что эти слова и выражения достаточно регулярны в шведской публицистике и их разработка применительно к задачам перевода будет полезна многим.
Хотя идея языковой единицы постигается не внезапным озарением, исходным пунктом анализа является, безусловно, интуиция. Но интуиция дисциплинированная, основанная на ситуативном знании языка, то есть условий уместности употребления языковых единиц, и поверяемая изучением множества контекстов, в особенности, в сопоставлении с другими, концептуально сходными единицами. На корпусе примеров употребления, достаточно широком, чтобы покрыть далеко отстоящие друг от друга смысловые реализации концепта слова или конструкции, и с использованием ряда эвристических приемов7), формулируется правдоподобная гипотетическая «формула» концепта. Затем проверяется, действительно ли она работает на всем поле употреблений, и если нет, то путем последовательных приближений, так сказать, итеративно, она изменяется и уточняется. Выявляя параметры концептуальной схемы и пределы их варьирования, лексикограф может показать возможности эксплуатации концепта говорящим в соответствии с его смысловым намерением.
Существительное abuse включено в «Несистематический словарь». Оно как раз из разряда тех слов, «смысл которых далеко не равен их словарному значению и которые нельзя «переводить» в привычном понимании этого слова». Автор примеряет к нему и злоупотребления, и жестокое обращение, и издевательства – и находит, совершенно справедливо, что все это лишь частичные эквиваленты, но английского слова они не переводят, хотя и приемлемы в том или ином контексте. И что «найти адекватное русское слово, для всех случаев употребления abuse, […] видимо, невозможно”. Конечно, невозможно. Но это можно сказать практически о любом слове. Слово само по себе, слово «как таковое», вообще непереводимо. Но выявить его концептуальное содержание можно, и тем самым дать переводчику надежные когнитивные ориентиры для отыскания оптимального варианта перевода, совсем не обязательно словарного. Мне представляется, что центральной в концепте этого слова является идея ненормативного употребления чего-либо, обставленного социально значимыми ограничениями, будь то полномочия, наркотики или чье-либо доверие. Затем, варьируя такие параметры концепта, как природа объекта, в отношении которого нарушаются нормы (напр., child abuse, abuse of power), цель нарушающего их субъекта (напр., личная выгода, склонность к жестокости, получение приятного ощущения), степень серьезности abuse’а, конкретное содержание действий субъекта и пр., можно показать его смысловой потенциал, сопровождая, разумеется, соответствующими примерами, переводимыми «самыми различными русскими словами».
Еще пример: существительное pattern, то самое, с которым приходится мучиться всю жизнь. В предисловии и в отдельной статье, весьма обширной, на ряде примеров показано, сколь широк смысловой потенциал этого слова, решительно не имеющего концептуального соответствия в русском языке (но ср. шв. mönster, нем. das Muster). Здесь содержатся очень точные замечания о том, что многочисленные эквиваленты, предлагаемые двуязычными словарями в их дробных описаниях, это вовсе не «значения» (кавычки принадлежат П. Палажченко), а варианты словоупотребления (то есть «контекстуальные соответствия» – частные смысловые реализации), что «секрет» этого слова они не раскрывают, и что в действительности эту дурную многозначность можно снять. В этой связи он приводит определения из больших толковых словарей американского английского, которые, по его мнению, отлично схватывают «главное значение». Увы, «идея» слова pattern не выявлена и там. Вряд ли попытки семантического обобщения этого рода – «a reliable sample of traits, acts, or other observable features [Webster’s]; a way in which something develops, happens, is arranged, etc. [Oxford American Dictionary] психологически убедительно способны объяснить, почему pattern в одних случаях может оказаться переводимым русским пристрастие, в других – модель, а в третьих и вовсе «далековатым» соотношения. «Секрета» этого слова мы по-прежнему не узнаём. Как не получаем и ответа на главный вопрос, чем мотивирована самая возможность таких «контекстуальных соответствий» – кроме неизбежной ссылки на «широкую семантику» pattern’a.
Между тем, ответить на него не так уж сложно, если преодолеть закоренелую привычку к описанию «значений», а не концептов. Привычку, впрочем, очень трудно изживаемую, даже теми, кого, подобно автору «Несистематического словаря», опыт и интуиция вплотную к этому подводят. Не приводя здесь концептуального анализа этого слова, ограничусь лишь самым существенным в формуле его концепта. Это идея регулярной воспроизводимости чего-либо, будь то элементы орнамента, какого-либо действия, положения дел и т.п. Это воспринимается как некая модель. Метонимически в этом заключена и идея образца: того, что воспроизводится, повторяется. Разумеется, эти аспекты обнаруживаются в бесчисленных ситуациях, которые могут совершенно не сходствовать между собой, и соответствующие употребления могут потребовать самых непредсказуемых вариантов перевода. Или, как говорит и сам П. Палажченко, «возможны варианты, иногда самые неожиданные». Например, перевод его первого примера drinking pattern как «пристрастие к алкоголю» – «эквивалент», которого не предусматривает ни один словарь, но оказывающийся возможным потому, что в его семантике заключен аспект повторяемости. Описывается одна из ситуаций, «охватываемых» идеей регулярной воспроизводимости. Разумеется, можно было бы предложить и другие переводы, например, пагубная привычка или злоупотребление алкоголем – оба, как мне представляется, несколько точнее в силу своей более формальной стилистики. Слово pattern, называя регулярное повторение чего-либо по той или иной модели или саму эту модель (воспроизводимый образец), придает выражению с этим существительным некоторую книжность, налагая на перевод соответствующие прагматические ограничения. В примере П. Палажченко субъект объективирует ситуацию, говоря о себе как бы со стороны, в плане констатации: нечто в стиле «анонимных алкоголиков», безоценочно.
Подробный анализ шведского слова-близнеца, существительного mönster, интересующийся читатель найдет в моей уже упоминавшейся книге «Переводи не слова, а смысл» (с. 48–51).
В заключение вернусь еще раз к глаголу to address. Раньше я сказал, что не только его различные смысловые реализации, но и его грамматические особенности концептуально мотивированы. Словарь, претендующий на внятную экспликацию лексических концептов, должен это показать. Попытаюсь, хотя концепт ’to address’ очень и очень непрост и даже «хитер и коварен», а этот глагол «значит» не совсем то или совсем не то, что носителю русского языка кажется безусловным и лежащим на поверхности. Сколько-нибудь полный анализ этого, на первый взгляд такого простого, концепта занял бы много страниц, поэтому здесь остановлюсь лишь на самом главном.
Было бы неверно утверждать, что глагол to address может быть и переходным и непереходным, и возвратным и невозвратным. Таким он может казаться русскому языковому сознанию «в обратной проекции», то есть в силу интерференции. В действительности же в современном английском он употребляется только с прямым дополнением, но порождаемые в высказываниях с ним смыслы могут воспроизводиться по-русски как конструкцией с переходным глаголом (типа адресовать что кому/куда), так и глаголами с предложным дополнением (типа обратиться к кому; взяться за что). Кáк конкретно, зависит, главным образом, от природы того, чтó именно адресуется или, другими словами, чтó подлежит «отправлению». И тут мы подходим к тому, что составляет «индивидуальность» концепта ’TO ADDRESS’:
Глагол to address никогда не обозначает «отправление» чего бы то ни было в собственном смысле, а обозначает именно адресацию, то есть такие действия, которые обеспечили бы «доставку по адресу». В тривиальном случае это просто-напросто указание адреса получателя какого-либо почтового отправления: письма, посылки. Этот тип употреблений весьма узок, но заметно расширяется за счет регулярного метонимического переноса вида «содержание вместо носителя содержания», например, to address one’s poem / book / application to, то есть ’посвящая стихотворение / предназначая (адресуя) свою книгу / направляя свое заявление кому-либо’. Все эти «послания» тоже имеют материальную форму, но речь идет не об отправке стихотворения или книги, а о том, что их содержание обращено к определенному адресату, «направляется» на него. Наконец, следующая ступень абстрагирования от первоначального прямого значения – это выражения вида to addresss a question / a request / one’s thanks и даже invectives to someone, в которых то, что адресуется, названное прямым дополнением, обозначает непредметное послание – устное сообщение.
Во всех вариантах этого типа употреблений адресуется нечто отдельное от отправителя. Во втором и наиболее продуктивном типе употреблений отправитель адресует, так сказать, самого себя, направляет то, что неотделимо от него самого, ингерентно ему, на некоторый объект: это может быть фатический речевой акт с целью установления контакта с адресатом речи или акт направления («адресации») внимания, усилий на какую-либо проблему, подлежащую решению. Речь идет об употреблениях вида to address the audience / assembly / class; to address someone (напр., the judge; the Pope, т.е. обратиться по установленной форме); to address the important issue / a problem of / the challenge / the opponent’s arguments / the needs of elderly и т.п. В этом типе употреблений, когда адресуется нечто внутренне присущее самому субъекту, исходящее из него самого – он обращает свою речь, свое деятельное внимание, свои усилия на объект, так сказать, направляет самого себя – актуализуется возвратность. Прямое дополнение здесь обозначает не то, что адресуется, а собственно адрес, то, к чему адресуются, тогда как адресуемая «часть» самого субъекта в них формально не обозначена. Это абсолютивные употребления. То, что в норме обозначается прямым дополнением, здесь формально не выражено: аргументы глагола to address – здесь: ’свое обращение’, ’свое внимание’ со значением возвратности – как бы уже заложены в структуре описываемой ситуации, сами собой разумеются, поскольку неотделимы от субъекта. Русский когнат адресовать по необходимости должен быть заменен в таких контекстах возвратным глаголом адресоваться (к), обратиться (к, с) либо «близким по смыслу» глаголом, например, направить, обратить, который в сочетании с дополнением вида внимание, усилие (обозначающим интенцию субъекта) не требует выражения возвратности в явном виде. Этим и объясняется, почему такие конструкции с английским to address представляются русскому языковому сознанию непрозрачными или неестественными: этот глагол не имеет концептуально тождественного русского соответствия.
Помимо этих двух, центральных типов употребления глагола to address, есть еще один «технический». Это выражение to address the ship, употребляемое в торговом судоходстве, и to address a ball в гольфе. Вот здесь имеет смысл еще раз указать, что глагол to address никогда не обозначает «отправление» в собственном смысле. Не учитывая это тонкое отграничение, было бы невозможно объяснить эти выражения. Они вовсе не значат «отправить судно» или «послать мяч» – первое, что может прийти в голову переводчику, если он заведомо не знаком с этими терминологическими употреблениями. Первое значит не «отправить судно», а предназначить груз для доставки по назначению, поручив это агенту, брокеру. Второе же значит не «послать мяч в нужную точку», а, так сказать, ’адресоваться к мячу’ – занять позицию по отношению к нему, установив клюшку так, чтобы его можно было послать «по адресу».
Эти употребления с особой ясностью показывают, что глагол to address ничего не отправляет, а опосредует отправление чего-либо в акте адресации. Который, как мы видели, может быть различной природы. Из этого опосредования вытекает и ощущение формальности, официально-делового оттенка в употреблении глагола to address. Иначе говоря, не только употребления его в различных значениях и его грамматическая «подвижность» концептуально мотивированы, но и его стилистические ограничения.
И последнее. Второй тип употребления глагола to address может реализоваться и в конструкции с выраженной возвратностью вида to address oneself to someone или something. Например, to address oneself to the leader of the group, to address oneself to the problem of traffic jams in the city. Эта конструкция отличается от конструкции с прямым дополнением, обозначающим адресата (а не самого субъекта, как в этих выражениях). В самом деле, to address the leader означает ’обратиться к лидеру’, тогда как to address oneself to the leader – ’обратиться избирательно к лидеру, а не ко всем, кто при этом присутствует’. To address the problem значит ’начать заниматься (заняться) данной проблемой, обратить внимание на проблему’, а to address oneself to the problem – скорее подчеркивает деятельное позиционирование субъекта по отношению к данной проблеме. Отличие состоит, по-видимому, в том, что в первых членах этих пар отношение адресации устанавливается как «равнополюсное», тогда как во вторых роль и интенция адресанта оказывается в фокусе внимания. Но это пока еще только гипотеза.
___________________________
1) Eugene Rivelis. Svensk-rysk samhällsordbok. JURIDIK, FÖRVALTNING, EKONOMI, CIVILSAMHÄLLE, MEDIA. Stockholm: Interword, 2017. [Шведско-русский словарь-справочник. Право, администрация, экономика, гражданское общество, медиа.]
2) Так я назвал свою предпоследнюю книгу (последняя, «Этюды о переводе», еще не вышла, но должна вскоре появиться), процитировав почти дословно П. Палажченко, сам того не ведая и еще ничего не зная о его «Несистематическом словаре». У него сказано: «[М]ы переводим не слова, а смыслы и их сочетания.» . Впрочем, это идет еще от св. Иеронима, переводчика Библии, и все дело в том, как понимать «смысл» и как до него добираться.
3) По изданию «Палажченко П.Р. Мой несистематический словарь. Русско-английский, англо-русский. М.: Р.Валент, 2005».
5) Так, в русско-английской части книги о словах общаться, общение сказано, что они «[и]з тех русских слов, неуловимый смысл которых далеко не равен их словарному значению и которые нельзя «переводить» в привычном понимании этого слова, т.е. невозможно ответить на вопрос «Как это по-английски?». В статье технологичность: «Но если в слове технологический мы имеем дело с растяжимостью понятия, то в словах технологичный и технологичность — с его неуловимостью.» О слове pattern в англо-русской части и вовсе с оттенком фрустрации: «Это одно из тех слов, с которыми мы мучаемся всю жизнь, — они постоянно ставят нас в трудное положение и приходится искать более или менее приличный выход из него.»
6) Вне ситуативного контекста этой фразы, о котором в этой статье ничего не сообщается, я бы предложил более «дефенсивный» вариант: «Вопросы о своем большом состоянии он принимал с некоторым отторжением’. Кстати, wealth – это, конечно, не просто ’состояние’, а ’богатство, крупное состояние’ – еще пример существенной прагматической составляющей смысла, не отмечаемой словарем в явном виде, а препоручаемой чувству языка пользователя.
7) Они составляют основу метода. Не останавливаясь на них здесь (это особая и очень большая тема), отмечу только, что речь идет об анализе сочетаемости и ограничений на сочетаемость, различении «синонимов» в так называемых минимальных парах высказываний, анализе формально сходных выражений (тех же «ложных друзей», паронимов), анализе «неправильных» употреблений (т.н. «отрицательного языкового материала»), позволяющем нащупать границы концепта, переводе, обращении к этимологии и некоторых других, сугубо когнитивных, инструментах, например, анализе в терминах динамики сил. Интересующихся этими вопросами отсылаю к моей монографии «Как возможен двуязычный словарь» (Стокгольм, 2007) и, в более популярном изложении, «Переводи не слова, а смысл. Мастер-класс по письменному переводу нехудожественного текста (на материале шведского языка). М., Стокгольм 2020).