Про игру слов я уже кое-что писал на фейсбуке в связи с проблемой перевода, см. Шел дождь и два студента. Возвращаюсь вновь к этой теме: языковые механизмы шутки, остроты меня всегда интересовали и продолжают озадачивать.
Нужно ли (и можно ли) объяснять юмор?
Спонтанно всякий ответит: – Нет, не нужно. Если шутку нужно объяснять, если анекдот не дошел и приходится его растолковывать, то они перестают быть смешными. Тем не менее, делать это можно и нужно в двух случаях. Во-первых, пытаясь понять природу смешного. Во-вторых, если шутка соотносится с реалиями, ушедшими в прошлое и нуждающимися в комментариях. На первое я не посягаю. О природе смешного размышляли, как это принято говорить, лучшие умы человечества, начиная с Аристотеля, но загадку, как кажется, так и не разгадали. Пример второго приведу.
В мои молодые годы бытовала шутка: Советское значит шампанское! Вряд ли она будет внятна нынешнему поколению молодых людей (которому, по уверениям тогдашних лидеров, вслед за нами предстояло жить при коммунизме). В чем же соль?
Как это обычно бывает, хорошая острота всегда многослойна. Эта, во-первых, обыгрывает пропагандистский лозунг тех времен Советское значит отличное! – лживый, как и все советское. Ни в советском образе жизни, ни в продукции советской промышленности не было ничего отличного. Эта прозрачная аллюзия легла в основу насмешки. А реализована она подменой, немедленно эту 
ложь и фальшь разоблачающей. По торжественным случаям и в моменты сладкой жизни, а всего пуще на Новый Год (Рождества не было, упаси Бог!), наш гражданин любил выбить пробку из бутылочки игристого вина, именовавшегося «Советским шампанским». (Производится, впрочем, и по сей день). Разумеется, это было никакое не шампанское, а суррогат, шипучка. К тому же назвать ее просто шампанским было никак нельзя: это вызвало бы международный скандал по поводу нарушения прав на товарный знак и повлекло бы нежелательные для советского руководства санкции.
Во-вторых, подмена, о которой я только что сказал, связана с игрой слов. Существительное шампанское употреблено в несвойственной ему функции прилагательного. Первоначально оно, конечно, было прилагательным, но субстантивировалось в результате стяжения именного словосочетания шампанское вино, т.е. вино, произведенное во французской провинции Шампань. А как прилагательное оно лишь изредка употребляется в других контекстах (шампанский диалект, например, или ист. шампанские бунты – последнеее, впрочем, тоже связано с вином: бунтовали виноделы). Мы не говорим, например, шампанские атомные электростанции компании Électricité de France – по той причине, что оно намертво срослось с обозначением рода вин и только как исключение может быть употреблено в пространственном значении (‘находящийся в Шампани’), в политическом (‘свойственный политике, проводимой деятелями “шампанского” самоуправления’), или в каком бы то ни было другом “безалкогольном” значении. Иначе говоря, это слово лишено того множества значений, которое обычно у относительных прилагательных. В результате такой частеречной трансформации получилось прилагательное шампанский со значением ’ненастоящий, фальшивый’, а может быть и ‘легковесный как пузырь’.
Вот эта многослойность, выворачивающая наизнанку пошловатую значительность пропаганды, и самая неожиданность и, в то же время, убедительность этой травестии, делает ее смешной. Вот вам и объяснение механизма этой хохмы. Не смешно? Увы, объяснил как убил. Но как «исторический» комментарий это объяснение, возможно, имеет право на существование.
Но я еще ничего не сказал о собственно переводческом аспекте этого примера. Очевидно, что Det sovjetiska betyder champagne или det champagnemässiga, глупо, невнятно и не смешно. Ненамного лучше и Det sovjetiska är en bubbla – прямолинейно и тоже не смешно. Ко всем трудностям надо еще прибавить, что шведский читатель скорее всего не знаком с реалиями, скрывающимися за этой шуткой. Боюсь, что ее перевод в принципе невозможен. Но если бы это понадобилось, то объяснительный комментарий мог бы пригодиться.
Спасибо за интересную заметку.
Лучшие шутки, как и лучшие стихи — те, что переводу не поддаются.
Они имеют смысл в рамках определенных социальных условий и норм.
Чем строже нормы — тем глубже и смешнее шутки и анекдоты.
Наверно лучшие из них должны балансировать на грани дозволенного,
т.е. быть почти анти-советскими или почти анти-еврейскими.
Ну а в 21 веке наверно анти-корпоративными или анти-феминистскими.
Вам встречались хорошие труднопереводимые шведские шутки ?
Тут есть о чем поспорить. Переведены же, и очень даже неплохо, остроты Станислава Ежи Леца и даже сонеты Шекспира. Другое дело, насколько “близко к тексту”, насколько с сохранением внутренней образности и неожиданных языковых ходов — того, что в переводе обычно приходится заменять. Но дело не безнадежно. Во всяком случае, не всегда.
Что же касается норм, то полностью согласен: норма часто бывает слишком серьезна, слишком многозначительна и самодовольна, и потому у этой медали всегда есть обратная сторона.
Наконец, третье: про шведские шутки. Пожалуй, нет, не встречались. Попадаются иногда довольно смешные. Например, недавно у глазного хирурга в приемной листал книжицу Марка Левенгуда и Унни Линделль Gamla tanter lägger inte ägg. Эдакий шведский вариант “От двух до пяти”. Местами очень даже забавно, но вряд ли непереводимо. Шведский дискурс слишком политкорректен.
Прожив на этом свете добрых полвека, я смог убедиться в том, что юмор меняется, иногда радикально, в зависимости от течения времени и жизненных обстоятельств. В 1967 году я приехал учиться в Москву. В то время самыми популярными анекдотами были еврейские. Довольно безобидные, очень редко грубые, иногда смешные. В июне этого же года прошла война Израиля с арабскими соседями, но последствия в ментальности русских и евреев, проживающих в Советском Союзе, стали отчетно видны только год спустя. Во второй мой приезд в 1969 г. еврейский анекдот просто исчез. Мир стал иной, он потерял свою психологическую подоплеку.
Оставим еврейские анекдоты. Мои первые впечатления о русско-советском юморе таковы: русский анекдот реже строится на игре слов. Но существуют отличные примеры. У нас тогда этот тип шуток – vitsar – был очень распространен, может быть под влиянием английского юмора.
Анекдоты из серии “в чем разница между…“ чаще всего строятся именно на каламбуре, на игре слов. Вот хороший, я бы сказал непереводимый шведский пример:
– Vad är det för skillnad och likhet mellan tandläkaren och brandkåren?
– Båda rycker ut, den ene tänder, den andre släcker.
Мои собственные попытки сострить по-русски, как правило, не удавались: “Так нельзя сказать“. Вообще говоря, игра слов дозволена только носителю языка, т.к. она собой представляет некоторое отклонение от нормы или кода, и поэтому чаще всего воспринимается как ошибка в речи иностранца.
А вот примеры очень остроумных русских каламбурных шуток.
— Чем отличается Карпов от Брежнева?
— Карпов ходит е‑два-е-четыре, а Брежнев ходит едва-едва.
— Чем отличается пиво от лекарства?
— Лекарство сначала выписывают, затем пьют, а пиво сначала пьют, а затем выписывают.
Или этот бородатый, но хороший советский анекдот с политическим уклоном:
Косой бегает по лесу. Бегает, бегает, и устает. Садится на пень передохнуть. Идет медведь. Тоже вроде устал, ищет глазами, но негде ему сесть. Один пень во всем лесу, а на нем сидит какое-то серое ничтожество.
— Слушай, малыш. Устал я, отдохнуть надо, уступи место.
— Неа.
— Слышишь, что я говорю, вали отсюда!
— Неа.
— Не знаешь, кто я? Я Топтыгин!
— Ну, а я Косыгин.
“Все течет, все изменя…“
“Все течет, все изменяется” – это одна мудрость, а “чем больше вещи меняются, тем больше они остаются прежними” – другая. У всякой монеты есть и орел и решка. В добрые марксистские времена это называлось диалектикой.
Конечно, юмор меняется. Но что именно? Вероятно, жанровый состав, тематика, объекты насмешки и проч. и проч. Но меняются ли механизмы юмора, и, более конкретно (хотел сказать specifically, но обнаружил, что хорошего эквивалента нет!), языковые механизмы. Игра слов, зевгма, переиначивание имен по сходству звучаний (т.е. паронимия, как в вашем примере про Топтыгина и Косыгина) существовали, по-видимому, всегда. Во всяком случае с тех пор, как их описали античные риторики. Меня как лингвиста и переводчика интересует в первую очередь именно языковая механика. И, понятное дело, вопрос о переводимости шутки. Если шутка построена не на игре слов, в принципе всегда специфичной для данного языка, а на чем-то другом, то значит ли это, что она “более переводима”?
Ну, а про tandläkare и brandkår – это же не шутка, а, так сказать, меташутка. Игра слов ради игры слов, а не для того, чтобы посмеяться над дантистом и пожарной командой. Так как она основана на сугубо шведском употреблении глагола rycka ut, то ее и в самом деле трудно, а может быть и невозможно перевести. Русский глагол рвануть часто употребляется в значении ‘резко устремиться’ (скажем на борьбу с пожаром), но только с большой натяжкой пригоден в значении ‘вырвать’. Результат — Оба могут рвануть: один рванет тебе зуб, другой — на пожар – звучит довольно плоско. Др. вариант не намного лучше: Оба вытаскивают: один – зубы, другой – людей из огня. Способ перевода, однако, тот же, какой я описал в своей заметке.
Тема моего диплома, кстати: Языковые способы выражения комического эффекта
Это ведь общелингвистическая тема? Или там было и про перевод шуток и острот тоже? И, следовательно, предлагалась какая-то их типология?
Классификация — конечно же. И на материалах конкретного автора, Камило Хосе Селы. Про то, как это переводить и можно ли, я не писала. Или… не помню. Надо посмотреть. И ещё у меня там библиография есть, а в ней — очень интересная статья Земской на эту же самую тему, но на русском материале. С тех пор, конечно, ещё что-то написали, но я, к сожалению, не следила.