Недав­но Ека­те­ри­на Чев­ки­на (далее Е.Ч.), извест­ная пере­вод­чи­ца швед­ских авто­ров, про­ве­ла боль­шую, содер­жа­тель­ную и увле­ка­тель­ную лек­цию под назва­ни­ем «Что мы спа­са­ем и чем жерт­ву­ем при пере­во­де поэ­зии?». Ее мож­но посмот­реть и послу­шать на юту­бе. Меня в ней осо­бен­но заин­те­ре­со­вал пере­вод одно­го из сти­хо­тво­ре­ний Яль­ма­ра Гулль­бер­га, вид­ней­ше­го оби­та­те­ля швед­ско­го поэ­ти­че­ско­го пантеона:

Это сти­хо­тво­ре­ние – малень­кий шедевр. В нем про­ис­хо­дит пре­вра­ще­ние воды в вино: баналь­ный «лири­че­ский сюжет» пре­су­ществ­ля­ет­ся, при­об­ре­та­ет мета­фи­зи­че­ское изме­ре­ние. То, что в этом сти­хо­тво­ре­нии под­да­ет­ся пере­ска­зу, мож­но было бы оха­рак­те­ри­зо­вать сло­ва­ми Л.С. Выгот­ско­го из «Пси­хо­ло­гии искус­ства» в гла­ве о бунин­ском «Лег­ком дыха­нии»: житей­ская муть. Лири­че­ский герой то ли пред­ла­га­ет геро­ине бли­зость, то ли пред­по­ла­га­ет воз­мож­ность тако­го дви­же­ния с ее сто­ро­ны, зара­нее ограж­дая себя от при­ся­ги на верность.

Это сма­хи­ва­ет на модер­нист­ский мани­фест сво­бод­ной люб­ви – тема, кото­рая широ­ко мус­си­ро­ва­лась в лите­ра­тур­ных кру­гах в кон­це 20‑х – нача­ле 30‑х гг. про­шло­го века. В дру­гом месте, в сти­хо­твор­ной сюи­те Kärleksroman («Любов­ный роман») из сбор­ни­ка с харак­тер­ным назва­ни­ем ”Kärlek i tjugonde seklet” (1933), т.е. «Любовь в два­дца­том веке», эта фило­со­фия выра­же­на с эпа­таж­ной откро­вен­но­стью, как анти­те­за «истин­ной люб­ви», клас­си­че­ским лирам и флей­там, как выра­зил­ся один совре­мен­ный поэту критик:

[ «Мы не пре­кло­ним коле­ни перед свя­щен­ни­ком. / Мы не ста­нем клясть­ся в вер­но­сти. / Деви­зом наше­го сою­за будет: / Люб­лю тебя, пока я тебя хочу.» Сло­во lust недву­смыс­лен­но упо­треб­ле­но здесь в сво­ем «плот­ском» зна­че­нии – не так, или не совсем так, как в раз­би­ра­е­мом сти­хо­тво­ре­нии.] В этой свя­зи нель­зя не упо­мя­нуть и ”Kyssande vind”, одно из самых попу­ляр­ных сти­хо­тво­ре­ний поэта

Как же про­ис­хо­дит транс­фи­гу­ра­ция, о кото­рой я упо­мя­нул выше и кото­рая при­да­ет заин­те­ре­со­вав­ше­му меня сти­хо­тво­ре­нию досто­ин­ство насто­я­щей поэ­зии? И как это сохра­нить в пере­во­де, что­бы от поэ­ти­че­ско­го про­из­ве­де­ния не остал­ся один лишь риф­мо­ван­ный пере­сказ «мут­но­го» содер­жа­ния? Поз­воль­те пораз­мыш­лять об этом, обра­тив­шись к пере­во­дам, при­ве­ден­ным Е.Ч. в ее лекции.

Это, во-пер­вых, пере­вод Сер­гея Пет­ро­ва (далее С.П.), появив­ший­ся задол­го до того, как пере­во­дить это сти­хо­тво­ре­ние при­шлось ей самой. В пере­во­де С.П. она обна­ру­жи­ва­ет прин­ци­пи­аль­ную ошиб­ку в пер­вой стро­ке, кото­рая уни­что­жа­ет все сти­хо­тво­ре­ние, и, кро­ме того, неко­то­рые неря­ше­ства далее в тек­сте. Вот этот текст:

Е.Ч. совер­шен­но пра­ва в сво­ем непри­я­тии это­го пере­во­да, хотя и выра­жа­ет это весь­ма сдер­жан­но: «клас­сик» все же. На самом деле пере­вод без­дар­ный, я бы даже ска­зал, гра­фо­ман­ский. Чита­тель спо­ты­ка­ет­ся уже на вто­рой стро­ке: начи­на­ю­ща­я­ся с нее часть сти­хо­тво­ре­ния никак не вяжет­ся с его зачи­ном, с этим «руку мне подай» – с пер­вым сти­хом, к кото­ро­му нам еще пред­сто­ит вер­нуть­ся. При­чем здесь межа? Это не про­сто натяж­ка ради риф­мы, но гру­бей­ший ляп. Межа – это невоз­де­лы­ва­е­мая, некуль­ти­ви­ру­е­мая поло­са аз гра­ни­цей земель­но­го вла­де­ния, и если уж встав­лять это сло­во, пусть даже с натяж­кой, то лишь в том смыс­ле, что «лири­че­ский герой» как раз наме­ре­ва­ет­ся туда, за пре­де­лы. У С.П. же все наобо­рот. Далее: что зна­чит «из люб­ви устро­ить рай»? Мало того, что это какое-то извра­ще­ние рус­ско­го язы­ка; для чита­те­ля, не зна­ко­мо­го с ори­ги­на­лом, это еще и пол­ная бессмыслица.

Здесь я дол­жен сде­лать доволь­но боль­шое отступ­ле­ние: пока­жу, отку­да у С.П., как мне пред­став­ля­ет­ся, взял­ся «рай», и что он в дей­стви­тель­но­сти хотел ска­зать. При попыт­ке пере­ве­сти сти­ха­ми при­ве­ден­ное мною чуть выше чет­ве­ро­сти­шие из Kärleksroman’а, у меня полу­чи­лось вот что:

Пря­мо ска­жем, не шедевр, но все же при­во­жу его здесь ради это­го «рая», напро­сив­ше­го­ся во вто­рую стро­ку совер­шен­но неза­ви­си­мо от пет­ров­ско­го опу­са. И как иллю­стра­цию к вопро­су о том, чем при­хо­дит­ся жерт­во­вать, пере­во­дя сти­хи. Мне нуж­но было «любой ценой» сохра­нить в пере­во­де исход­ное lust в его эро­ти­че­ском смыс­ле и в финаль­ной, то есть осо­бо выде­лен­ной, пози­ции. Луч­ше все­го по смыс­лу ему соот­вет­ству­ет рус­ское я тебя хочу, но подо­брать под это риф­му во вто­рой стро­ке ока­за­лось неосу­ще­стви­мой зада­чей. Ну никак не полу­ча­ет­ся выра­зить по-рус­ски смысл ’мы [уж точ­но] не при­не­сем клят­ву в веч­ной люб­ви и вер­но­сти [перед свя­щен­ни­ком]’ так, что­бы это кон­ча­лось на удар­ное -чу. При­шлось удо­воль­ство­вать­ся дру­гим, менее откро­вен­ным гла­го­лом, что поз­во­ли­ло офор­мить эту мысль с помо­щью идеи «веч­но­го рая». Более того, при­шлось отка­зать­ся и от сохра­не­ния сплош­ных муж­ских окон­ча­ний – рез­ких, руб­ле­ных строк. Упо­ми­наю об этом, посколь­ку для пере­вод­чи­ка сти­хо­тво­ре­ния есте­ствен­но стрем­ле­ние к схва­ты­ва­нию и точ­но­му вос­про­из­ве­де­нию его внут­рен­ней фор­мы, а, сле­до­ва­тель­но, и к по воз­мож­но­сти близ­кой пере­да­че фор­мы внеш­ней, в кото­рой внут­рен­няя фор­ма при­ня­ла чув­ствен­но ося­за­е­мое выра­же­ние. Об этом, кста­ти, Е.Ч. убе­ди­тель­но гово­рит в сво­ей лекции.

Но вер­нем­ся к пере­во­ду С.П. Сти­ху Jag är en som kommer och som far у него соот­вет­ству­ет Я ведь при­хо­жу и ухо­жу – с совер­шен­но неумест­ным зна­че­ни­ем мно­го­крат­но­сти: ’то при­ду, то уйду, то опять при­ду’? У авто­ра «лири­че­ский герой», задер­жав­шись на вре­мя, вновь устрем­ля­ет­ся в путь, что­бы уже нико­гда не вер­нуть­ся. Это, если угод­но, миф о веч­ном невоз­вра­ще­нии. Сле­ду­ю­щая стро­ка, ради пес­ни стран­ни­ка, – вчи­тай­тесь в это! – тоже бес­смыс­лен­на. У поэта ска­за­но (в пере­во­де на про­зу): ’чару­ю­щая мело­дия стран­ствий’, и это­му нуж­но «про­сто-напро­сто» най­ти гра­мот­ное рус­ское соот­вет­ствие. Мож­но ли по-рус­ски ска­зать Я из тех, кто все мину­ет, я остав­ляю судить чита­те­лю этих заме­ток. Кста­ти, в пер­вых двух стро­ках пере­во­да вто­рой стро­фы у С.П. еще одна без­гра­мот­ность, семан­ти­че­ская: мож­но ска­зать уже дав­но, мож­но – дав­но уже, но, поме­стив дав­но в пози­цию анжа­б­мен­та, син­так­си­че­ско­го сло­ма, а уже – с отры­вом в сле­ду­ю­щую стро­ку перед гла­го­лом, пере­вод­чик созда­ет невоз­мож­ное логи­че­ское про­ти­во­ре­чие: дав­но это дав­но, а уже в этой пози­ции – это во все еще акту­аль­ный пери­од вре­ме­ни. Осталь­ное тоже не луч­ше. Отчий край – это уже вовсе что-то «рус­ское народ­ное». В ори­ги­на­ле – bort från hemmets kust, «отплы­тие от сво­их бере­гов», и это важ­ный смыс­ло­вой акцент, отсыл­ка к гоме­ров­ско­му мифу ¹⁾, к Одис­сею, кото­рый не может навсе­гда оста­вать­ся в объ­я­ти­ях Цир­цеи, как бы хоро­шо ему ни было на ее ост­ро­ве, пото­му что он дол­жен, ему пора плыть даль­ше, вый­ти из оста­но­вив­ше­го­ся вре­ме­ни и замкну­то­го про­стран­ства. Förförisk vandringsmelodi тоже содер­жит в себе эту отсыл­ку и, воз­мож­но, ассо­ци­а­цию с «зовом сирен», но таких, от кото­рых нель­зя спа­стись, при­вя­зав­шись к мачте. Ниче­го от этой мета­фи­зи­ки в пере­во­де С.П. не осталось.

Соб­ствен­ный пере­вод Е.Ч. несо­по­ста­ви­мо луч­ше и в язы­ко­вом отно­ше­нии, и в версификационном:

Как бы ни тол­ко­вать первую стро­ку, неод­но­смыс­лен­ную и в ори­ги­на­ле, даль­ней­шее раз­ви­тие сюже­та сохра­ня­ет в пере­во­де Е.Ч. ясную логи­че­скую связь с пер­вым сти­хом. Оно, это раз­ви­тие, цели­ком пред­став­ля­ет собой речь лири­че­ско­го «я» как бы в оправ­да­ние ого­вор­ки если хочешь и, тем самым, ощу­ти­мой непол­но­ты, «уко­ро­чен­но­сти» жеста. Гово­рю «как бы», пото­му что инто­на­ци­он­но речь эта постро­е­на в ори­ги­на­ле не как защи­ти­тель­ная, а без тени тако­го нажи­ма, как объ­ек­тив­ная само­ха­рак­те­ри­за­ция, так ска­зать, кон­ста­ти­ру­ю­щая, чуть ли не инто­на­ция непри­над­леж­но­сти само­му себе. Эта про­со­дия (в смыс­ле Брод­ско­го) име­ет, конеч­но, фор­маль­ное выра­же­ние: поэт не слу­чай­но выбрал «вме­сти­тель­ный» повест­во­ва­тель­ный раз­мер с исклю­чи­тель­но муж­ски­ми риф­ма­ми. Е.Ч. хоро­шо уда­лось сохра­нить эту фор­му и при этом вме­стить в пере­вод почти все, что есть в ори­ги­на­ле, стро­ка за стро­кой, то есть выдер­жать пере­вод «близ­ко к тек­сту», насколь­ко это вооб­ще возможно.

Что же каса­ет­ся инто­на­ци­он­но­го строя и того, как имен­но у нее выра­же­на связь, о кото­рой я гово­рил выше и кото­рая напрочь отсут­ству­ет в пере­во­де С.П., то к это­му есть пре­тен­зии, и доста­точ­но серьез­ные: у Е.Ч. полу­чи­лось хоро­шее, но дру­гое сти­хо­тво­ре­ние. Или, если угод­но, про дру­гое. В ори­ги­на­ле связь пер­вой и после­ду­ю­щей строк импли­цит­на. Она уста­нав­ли­ва­ет­ся бла­го­да­ря рема­ти­че­ско­му поло­же­нию ого­вор­ки om du har lust. В ней все дело. Если попы­тать­ся про­яс­нить праг­ма­ти­ку ситу­а­ции, зада­ва­е­мой пер­вым сти­хом, по необ­хо­ди­мо­сти в огруб­лен­ном про­за­и­че­ском пере­ска­зе, то полу­чит­ся при­мер­но сле­ду­ю­щее: «я испы­ты­ваю к тебе вле­че­ние,  и меж­ду нами может быть  бли­зость, если тебе это­го хочет­ся, но…» Здесь очень слож­ная, сме­шан­ная модаль­ность: воз­мож­но­сти,  согла­сия, пре­ду­пре­жде­ния. Здесь нет ника­ко­го опре­де­лен­но­го «про­тя­ги­ва­ния руки», толь­ко полу­жест. Не слу­чай­но попыт­ки про­тол­ко­вать первую стро­ку, несо­мнен­но клю­че­вую, сколь­ко-нибудь опре­де­лен­но, при­ве­ли двух пере­вод­чи­ков к пря­мо про­ти­во­по­лож­ным резуль­та­там: у С.П. руку пода­ет она, а у Е.Ч., наобо­рот, он. Но, отда­вая долж­ное инту­и­ции пере­вод­чи­цы, отме­тим, что ее вари­ант остав­ля­ет воз­мож­ность осмыс­ле­ния ситу­а­ции имен­но как свя­зан­ной со сдер­жан­но­стью жеста, бла­го­да­ря, как мне кажет­ся, дейк­ти­че­ско­му вот и инто­на­ци­он­ной пау­зе перед ним. И это хоро­шо. Про­бле­ма воз­ни­ка­ет во вто­ром сти­хе перевода.

Вот это но, эта ого­вор­ка, о кото­рой уже столь­ко ска­за­но и на кото­рой дер­жит­ся все сти­хо­тво­ре­ние, уже зало­же­на в акту­аль­ном чле­не­нии пер­во­го сти­ха. Cвязь меж­ду ним и даль­ней­шим раз­вер­ты­ва­ни­ем «лири­че­ско­го сюже­та» не нуж­да­ет­ся в пря­мо­ли­ней­ном экс­пли­цит­ном выра­же­нии: ’да, это мож­но, но имей в виду …’ Толь­ко знай в пере­во­де Е.Ч., обес­пе­чи­вая связ­ность тек­ста, вме­сте с тем при­вно­сит такую резо­нер­скую ноту и ока­зы­ва­ет­ся инто­на­ци­он­ным сбо­ем, настра­и­вая чита­те­ля на вос­при­я­тие сти­хо­тво­ре­ния как отра­же­ния быто­вой кол­ли­зии, а не моде­ли бытия-в-мире. Это усу­губ­ля­ет­ся рито­ри­че­ским оправ­да­ни­ем этой ого­вор­ки: я не свер­ну с пути. В нор­ме такой обет выра­жа­ет бес­по­во­рот­ную реши­мость, геро­и­че­ское упор­ство. Но это совер­шен­но не та праг­ма­ти­ка. «Лири­че­ский герой» в сти­хо­тво­ре­нии Гулль­бер­га вовсе не герой,  а веч­ный стран­ник, неро­ман­ти­че­ский залож­ник «музы­ки дорог».

Вто­рая стро­ка пере­во­да Е.Ч. – един­ствен­ная в нем, кото­рую, на мой взгляд, необ­хо­ди­мо пере­де­лать, что­бы добить­ся вер­но­сти под­лин­ни­ку. Либо пере­со­здать все зано­во, пожерт­во­вав бли­зо­стью к тек­сту ори­ги­на­ла в гораз­до боль­шей сте­пе­ни, чем в этом переводе

Ну, а как же быть с отве­том на вопрос о гра­ни­цах пере­во­да поэзии?

Мой ответ не ори­ги­на­лен: сти­хо­тво­ре­ние нель­зя пере­ве­сти. Его мож­но лишь пере­со­здать. И это мож­но будет счи­тать пере­во­дом толь­ко в том слу­чае, если вос­про­из­ве­де­на его внут­рен­няя фор­ма, «зву­ча­щий сле­пок», обрет­ший в нем чув­ствен­но ося­за­е­мую сло­вес­ную плоть.

В заклю­че­ние сде­лаю еще одно при­бав­ле­ние о содер­жа­тель­но­сти фор­мы это­го сти­хо­тво­ре­ния. Оно заколь­цо­ва­но на манер рон­до, но послед­няя стро­ка, в точ­но­сти повто­ря­ю­щая первую, про­чи­ты­ва­ет­ся ина­че. Теперь, после речи лири­че­ско­го «я», в ней зву­чит экзи­стен­ци­аль­ная горечь, отрав­ля­ю­щая сво­бо­ду от зем­но­го при­тя­же­ния. В этом сти­хе завер­ша­ет­ся мета­фи­зи­че­ский про­ти­во­ход «лири­че­ско­му сюже­ту», то пре­вра­ще­ние, о кото­ром уже было ска­за­но. Пред­по­след­няя стро­ка тоже участ­ву­ет в этом завер­ше­нии: при­ла­га­тель­ное förförisk, глав­ное зна­че­ние кото­ро­го – эро­ти­че­ское [’sexuellt till­dragande’, как ска­за­но в тол­ко­вом сло­ва­ре], пере­кли­ка­ет­ся с lust пер­во­го сти­ха, но хотя в нем уга­ды­ва­ет­ся тень это­го смыс­ла, оно выра­жа­ет здесь «соблазн» ино­го рода – это ско­рее пла­то­нов­ский эрос.

_______________________________

¹⁾  В этой свя­зи сто­ит упо­мя­нуть, что Гулль­берг полу­чил клас­си­че­ское обра­зо­ва­ние, вла­дел гре­че­ским и латы­нью, пере­во­дил на швед­ский древ­не­гре­че­ских тра­ги­ков, и мно­гие из его соб­ствен­ных про­из­ве­де­ний про­ни­за­ны антич­ны­ми моти­ва­ми и ассо­ци­а­ци­я­ми. В том чис­ле, это.