В предыдущих статьях этой серии (см. ссылки «Еще по теме» в конце страницы) уже затрагивались отдельные аспекты перевода шведских сложных слов, но не специально, а лишь в связи с попытками докопаться до истинной природы шведского словосложения. В этой, заключительной, статье проблематика перевода несловарных композитов будет самостоятельной темой.
- Прочь от традиционного подхода
- Об источниках «трудностей перевода»
- А в чем они, собственно говоря?
- О способах перевода: бесполезные списки
- О природе отношения между частями композита
- Есть только одна принципиальная трудность
❶
Литературы на эту тему применительно к переводу со шведского нет. Зато она рассматривается во множестве работ, посвященных сложным словам немецкого языка. Там она обычно проходит под названием «Трудности перевода немецких сложных слов». Почему бы и мне не назвать свою статью так же, соответственно с заменой немецкого на шведский? – Потому что такой заголовок был бы данью традиционной постановке вопроса. А она, на мой взгляд, ущербна. Поэтому две существенные оговорки и одна техническая:
«Идея» слова или конструкции. Ментальная модель осмысленной ориентации говорящего в мире на некотором участке его языковой картины, символизируемая единицей языка. Концепт категоризирует фрагмент общего говорящим опыта освоения ими своего жизненного мира.
не слову, а говорящему. Это он является смыслопорождающей инстанцией. И перевести, то есть воспроизвести в переводе – с большей или меньшей достоверностью – можно не слово, а именно и только актуальное значение, порожденное в акте речи. Обычно, одно из многих значений, потенциально допустимых «идеей» слова, его, если угодно, замыслом, тем содержащимся в нем представлением или концептом, ради которого оно и нужно носителям языка.
Так, композит klimatsmart, впервые включенный в академический словарный список SAOL в издании 2015 г., т.е. признанный словарным как автономный лексикализованный концепт, востребованный языковым коллективом в силу неизменной актуальности экологической тематики, символизирует представление о чем-либо – будь то какие-то действия, меры, технологии, методы ведения хозяйства и т.п. – что является сознательным, разумным выбором субъекта, действующего «по уму» с точки зрения сохранения климата. Конкретная же реализация этой идеи слова зависит от множества факторов, порождает ряд значений и может потребовать самых разных способов перевода, например, климатосберегающий, если речь идет о технологиях, благоприятный для климата в книжном стиле речи, климатоохранный, климатозащитный применительно к политическим инициативам, мерам, экоразумный или экологически целесообразный, если допустимо употребление «удобного» слова с более широким значением, или действующий по уму для пользы климата в каком-нибудь повседневном контексте. И это, конечно, далеко не все. Применительно к объектам транспорта придется употребить экологически чистый, а, например, к зданиям – пассивный дом, энергосберегающий дом или экодом (хотя климатосберегающий дом тоже не исключается).
Конечно, ряд значений, регулярно воспроизводимых, укореняется в сознании носителей языка и приписывается слову, конвенционализируется. Их-то и предлагают нам словари. Иначе говоря, они описывают не слово, а лишь некоторые его частные смысловые реализации, перекладывая работу по распознаванию его «истинной физиономии» (Л. Щерба) на нас с вами – пользователей словаря, переводчиков, лиц, изучающих язык. Все это в полной мере относится и к несловарным, или окказиональным, композитам. С той лишь разницей, что за ними сплошь и рядом вообще не закреплены какие-либо готовые значения. И так как «штатных» эквивалентов у них нет, задача по реконструкции смыслового потенциала таких композитов и присвоению им подходящих по смыслу значений возлагается в чистом виде на переводчика.
Во-вторых, едва ли найдется хоть одна статья о композитах или посвященный им раздел в учебных пособиях, где бы не утверждалось, что они трудны для перевода. В заданиях, выполнявшихся участниками моего мастер-класса по технике перевода шведских экономических, юридических и общественно-политических текстов 1), очень большая доля затруднений и в самом деле пришлась именно на сложные слова. Однако, говоря о трудностях перевода композитов, авторы этих статей и пособий сосредоточены почти исключительно на технической стороне дела, точнее, на способах перевода – всевозможных «трансформациях», к которым приходится прибегать переводчику, – оставляя в стороне принципиальные моменты: понимание категориального отличия композита от других способов выражения «того же самого», отличие природы шведского словосложения от русского и, само собой разумеется, задачу реконструкции смыслового потенциала композита. Конечно же мы не оставим в стороне технику перевода, но постараемся не отрывать «приемы» от обозначенной здесь постановки вопроса.
Наконец, в‑третьих, приемы перевода шведских композитов, которые нам предстоит рассмотреть, нигде не описаны. Во-всяком случае, мне такие описания – в особенности, в аспекте перевода на русский – не попадались. Чего, впрочем, и не приходилось ожидать, коль скоро не существует даже пособий общего характера по переводу со шведского на русский, за исключением двух-трех компендиумов для студентов. Зато перечни способов перевода – от которых, как мы увидим в дальнейшем, мало пользы – встречаются в уже упомянутых статьях и пособиях по немецкому языку, с которым шведский во многом сходен по продуктивности и характеру словосложения.
❷
В чем же их авторы усматривают причину трудности перевода окказиональных сложных слов?
Несмотря на многочисленные декларации, что их перевод труден, ответа по существу на этот вопрос мы нигде не найдем. Кроме одного, поражающего своей тривиальностью:
Будучи словами, образованными «на случай», они по определению отсутствуют в словаре, а это неизбежно вызывает затруднения при переводе. Трудности усугубляются тем, что таких словосложений очень много.
В самом деле, в любой шведской статье среднего размера найдется два-три десятка сложных слов, доброй половины из которых нет ни в одном словаре: ни в толковом шведском (SO), ни тем более в двуязычном шведско-русском (Norstedts), ни даже в SAOL’е, академическом словарном списке на 126 тысяч единиц, который по своему жанру призван отражать лексику современного шведского литературного языка во всей полноте.
Но мало ли чего нет в словаре! Разве одних только окказиональных композитов? Важно же не то, что их там нет, а что их там принципиально нет. А среди того, что там есть, кáк часто вам приходилось сталкиваться с неточностью толкований? с неполнотой и неудобоподставимостью т.н. переводных эквивалентов? Ну чем не трудности! А ссылка на то, что несловарных композитов много, напоминает ведение боя с превосходящими силами противника. А суть боя-то в чем?
Тем, кто ознакомились с моими предыдущими статьями о сложных словах шведского языка, в особенности с последней, «Что такое «несловарность»?, должны быть достаточно очевидны механистичность и бессодержательность такого подхода. Он свидетельствует о непонимании природы шведских окказиональных композитов: ведь им и «не положено» быть в словаре. И дело вовсе не в том, что никакой словарь не в состоянии их все учесть – конечно же они возникают по необходимости, и их число в принципе не ограничено, – а в том, что они не обозначают никакой автономной категории, существующей вне данного контекста и регулярно востребованной языковым коллективом.2)
Конечно, некоторые из них, – в сущности, лишь очень немногие из общей массы таких словосложений, – могут, в меру своей востребованности, конвенционализироваться и «прописаться» в языке, т.е. стать словарными. Такие, например, как klimatsmart, bokstavsbarn, stafettläkare, nollvision, blåljuspersonal 3). Но все они без исключения изначально формируют окказиональную, не аттестованную конвенцией лексическую категорию. Если применительно к ним и говорить о «трудностях перевода», то заключаются они именно в выявлении этой категории, или концепта, и понимании того, для чего он понадобился автору текста и чем отличается от описательного выражения «того же самого». Вместо этого нам предлагают считать их отсутствие в словаре досадным пробелом, техническим затруднением, как если бы их несловарность сама по себе ничего не значила и не была бы их существенной характеристикой. К тому же в этом подходе скрыта нелепая предпосылка, будто «перевод слов», попавших, слава тебе господи, в словарь, никаких трудностей не представляет.
Справедливости ради отмечу, что некоторые авторы видят источник трудностей перевода композитов в том, что они по своей природе отличаются от русских сложных слов. Оговорюсь еще раз, что я здесь «отталкиваюсь» от работ о немецком словосложении в сравнении с русским, за неимением соответствующих работ о шведских композитах. Но суть дела от этого не меняется. «Трудности перевода», вытекающие из их отличия от русских, обусловлены по существу интерференцией, т.е. подходом к чужому языку с концептуальной меркой своего.
Однако при этом об интерференции прямо нигде не говорится, и упоминаются, в лучшем случае, только формальные отличия. Отмечаются ограниченность моделей словосложения в русском языке по сравнению со шведским (немецким), в частности, тот факт, что в шведском, в отличие от русского, первый компонент может иметь основу чуть ли не любой части речи; что почти все русские сложные существительные – это слова терминологического характера (включая, разумеется, и термины, широко употребляемые в общем языке и не воспринимаемые как сугубо специальные); что в шведском языке продуктивность словосложения связана с неразвитостью класса относительных прилагательных (о чем, впрочем, упомянуто и в учебнике шведского языка С. Масловой-Лашанской и Н. Толстой) и т.д. Но все это остается на уровне немотивированных фактов. Иногда, например, в известном пособии С. Анохиной и О. Костровой «Сравнительная типология немецкого и русского языков», утверждается, что немецкий (шведский) композит служит как для номинации, так и для выражения отношения между понятиями, тогда как у русских сложных слов проявлена только назывная функция. Это, конечно, грубое упрощение. Разве в приводимых ими примерах каменотес, скотобойня и пр. не выражаются отношения между специфическим процессом (’обтесывать’, ’производить забой’) и согласующимся с ним по своей семантике объектом этого процесса? Выражаются, конечно, но эти отношения заданы, жестко «запаяны» в их структуру, так как они прямо предицированы их вторым компонентом – отглагольным существительным.
Природа отношения, оформляемого шведским и русским сложными словами, в самом деле различна, но об этом в моих источниках нет ни звука. В русском языке отношение между двумя компонентами сложного слова, первый из которых по существу перестает быть словом и превращается в аффиксоид, т.е. в своего рода псевдоприставку, закреплено конвенцией либо имеет все основания претендовать на конвенционализацию; любые другие словосложения воспринимаются как словесная игра с читателем. Иначе говоря, в русском языке по существу нет окказиональных композитов: это либо словарные слова, либо сугубо авторские выдумки «одноразового пользования». Для шведского композита конвенциональная мотивированность отношения между компонентами совершенно не обязательна, и это отношение не воспринимается как какая-то неологическая экзотика, даже если смысловая связь между ними в высшей степени необычна.
❸
За этими, с позволения сказать, мотивировками «трудностей перевода», нередко следует их исчисление, вполне эклектическое. Попытаюсь поэтому как-то систематизировать все то, что мне встретилось в упомянутых работах.
Руководствуясь логикой «раз нет в словаре, то перевод может вызвать трудности», окказиональные композиты обычно делят на две категории: прозрачные и непрозрачные.
Считается, что первые «понятны», их значение якобы выводимо из значений их составляющих. Такие, например, как hatstorm, tegelbeklädd, jordbrukarland, drömchef, stjärnskådespelare, klimatförändringar и, до некоторой степени, даже такие «странности», как regelefterlevnadschef, которому был посвящен мой пост «Эти сложные сложные слова» на фейсбуке. Они, стало быть, не вызывают затруднений, – во всяком случае, с точки зрения понимания, – и даже SAOL исключает множество сложных слов этого рода из своего списка на основании их прозрачности (”genomskinliga sammansättningar”).
У некоторых авторов мы встретим предупреждение, что прозрачность бывает обманчивой, что не всякое кажущееся очевидным сложное слово значит то, что значит. Но дальше констатации этого факта и призывов к осторожности не идут. При этом не делают отличия между словарными и несловарными композитами. Приведу несколько примеров первого рода: skolavslutning значит не ’окончание школы’, а ’окончание учебного года’; blockhus – это не ’блочный дом’, а ’блокгауз’, фортификационное строение; skandalunge – не ’скандальный ребенок’, а ’зародыш (публичного) скандала, нарождающийся скандал’. Но такие слова – это лексические идиомы, и они как правило словарны. Переводчик и должен распознать их как слова-идиомы, а не пытаться складывать их значение по частям. Важно понимать, чем именно обусловлена их словарность: тем, что в языковом коллективе возникла потребность в лексикализации соответствуюших концептов. В силу чего они перестали быть словосложениями на случай, какими были первоначально, и их концепты автономизировались, получили самостоятельный статус вне того или иного контекста. При этом автономизации, оформлению в качестве самостоятельного смысла, подвергается отношение между двумя элементами композита, которое, однако, отнюдь не всегда является наиболее естественным с точки зрения общих всем членам языкового коллектива знаний о мире. Так, в словосложении skandal+unge отразилось не общеизвестное представление о том, что бывают непослушные, неуправляемые – скандальные – дети, а компонент -unge употреблен в переносном значении, которое толковый словарь шведского языка определяет как ’какое‑л. явление в начале своего развития’. В результате подверглось идиоматизации отношение «обратное» тому, которое кажется естественным: не ’ребенок, который скандалит’, а ’скандал, который находится на «детской» стадии’, ’начальная стадия скандала’ (ср. eldsvådeunge ’возгорание (грозящее пожаром)’, panikunge ’легкий приступ паники’).
Но как же распознать лексикализованный композит, кажущийся прозрачным, а в действительности представляющий собой лексическую идиому, и тем самым избежать ошибки? И что такое эта «прозрачность»?
Сперва о распознавании. Никакого универсального рецепта, увы, нет. Опасность подвоха существует всегда, и потому любое сложное слово, даже самое «понятное», нужно проверять на идиоматичность по словарю. И опять-таки в любом таком случае, даже если слово в словаре отыскалось, нужно убедиться, что предлагаемое там значение – смысл отношения между «определяемой» и «определяющей» 4) частями композита – действительно согласуется с содержанием текста. Иначе говоря, что он контекстно обусловлен. Оговорка, что и независимо от словаря нужна проверка на контекстуальную связность смысла, не случайна. Не исключены контексты, в которых даже лексические идиомы, обычно однозначные, могут быть употреблены в совершенно другом смысле, т.е. контексты, вынуждающие переосмысление конвенционного отношения между частями композита. Так, упомянутое слово blockhus, в норме обозначающее военное укрепление, встречается и в значении ’дом блочной сборки’ и даже ’рубленый дом, бревенчатый дом’ (возможно, по образцу нем. Blockhaus), но такое употребление требует специального прагматического оправдания контекстом и превращает словарный композит в окказиональный: в этих значениях он словарями не зафиксирован. Kabelskada в надлежащем контексте может значить не ’повреждение кабеля’, а ’повреждение или травма, причиненные кабелем’ – употребление не самое естественное, но отнюдь не невозможное. Stjärnmodell это, вероятно, знаменитая манекенщица, но встречаются – и во множестве – контексты, где этим словом обозначается математическая модель звезды!
Но вернемся к вопросу: что же такое эта самая «прозрачность» по существу? Единственный ответ, который нам удастся отыскать, состоит в том, что прозрачны сложные слова, значения которых складываются из значений составляющих их компонентов. Это, разумеется, не что иное, как семантический объективизм, язычество и вера в духов. Наивная вера в арифметику смысла – она, кстати, имеет ученое название «принцип композициональности», – которая полагает, что значения – это некие объективные сущности. Такая аберрация возникает, когда значения, первоначально порождаемые когнитивным усилием говорящего, по сути творческим, оказываются востребованными в языковом коллективе в виде лексикализованных единиц и потому регулярно воспроизводимыми. В результате они отрываются от говорящего и наделяются самостоятельным существованием – приписываются слову как объективная истина о нем. Т.е. конвенционализируются. Тем самым значение сложного слова оказывается суммой двух готовых смыслов-префабрикатов. В чем именно состоит суммирование, тоже остается неясным. В этой связи нередко говорят о выводимости: значение композита «выводимо» из значений его составляющих. Подразумевается, по-видимому, что при этом между конвенционными значениями компонентов сложного слова – читай «буквальными» 5), теми, которые в словарях приводятся в качестве первых и основных, – устанавливается конвенционная же связь. Или, другими словами, «наиболее естественная» . В этом, собственно говоря, и заключается «выводимость».
Понятие «естественности», как я его здесь употребляю, отражает, следовательно, некий общеизвестный, обычный или, если угодно, тривиальный тип отношений, вроде «Волга впадает в Каспийское море» и «два плюс два четыре». Естественное выражение понятно «само по себе», вне контекста. Оно не нуждается в особом прагматическом оправдании и как бы не требует присутствия говорящего в высказывании для своего понимания. Если окказиональный композит, отсутствующий в словаре по определению, кажется нам прозрачным, то мы просто-напросто берем то, что лежит на поверхности, выбирая наиболее «естественное» прочтение, обусловленное нашим конвенционным знанием о положении дел в мире.
Скажем, если встретилось слово drömchef, то его нетрудно «расшифровать» и без всякого контекста. Не потому, конечно, что мы можем легко сложить два и два. Ведь даже сами «величины» слагаемых нам, строго говоря, не известны: слово dröm может значить и ‘сон’, и ‘мечта’, и ’фантазии’, а слово chef не обязательно ’начальствующее лицо’, но, в некоторых контекстах, может обозначать просто ’ответственное лицо’, важное, но не имеющее управленческих функций (напр., regelefterlevnadschef, см. «Эти сложные сложные слова»). И в каком именно смысле эти две основы связаны между собой в составе сложного слова, одназначно сказать нельзя. Это может быть – по крайней мере, в принципе – начальник, которого я увидел во сне, начальник, который видит сны, мечтательный начальник, начальник-фантазер, начальник моей мечты … То обстоятельство, что мы в таких “очевидных” случаях выбираем именно последнее 6), не обращая внимания на другие возможности, реализация которых требует сильного прагматического контекста, объясняется именно этим: оно ”естественно”, оно вытекает из нашего конвенционного знания о мире — о хороших и плохих начальниках.
Нечто подобное можно сказать и о многих других окказионализмах, у которых легко отыскивается «естественное» толкование, в том числе, и несколько дальше отстоящих от словарного статуса. На фоне всеобщей осведомленности о том, что множество нищих в общественных местах наших городов – это в большой мере результат организованного попрошайничества, не вызовет затруднений понимание слова tiggarliga путем соотнесения буквальных значений его компонентов: ’нищий’ и ’банда’. Никому, надо полагать, не придет в голову соотнести одно с другим предикатом ’состоять из’, т.е. как «банда нищих», но всякий мало-мальски осведомленный член общества свяжет их предикатом ’организовать’, в значении ’банда, организующая попрошайничество’ 7).
Итак, когда понимание окказионального композита не вызывает особых трудностей, т.е. если он кажется прозрачным, то это потому, что смысловому отношению между его компонентами легко приписать «естественное» толкование. А это значит, что оно, это отношение, в большой мере конвенционализировано и приближается к словарному типу. Окказиональность такого композита ослаблена. В большинстве случаев такой композит опирается на продуктивную модель словосложения, легко узнаваемую носителем языка и организующую смысл несловарного сложного слова. «Естественное» понимание прозрачного композита часто оказывается верным – но далеко не всегда. В общем случае к «естественности» прозрачных окказиональных композитов надо относиться с недоверием: нередко она обманчива. Помимо прочтения, основанного на конвенционной связи между компонентами и признаваемого наиболее естественным, у него могут быть – и часто бывают – и весьма далекие от него интерпретации, всецело обусловленные контекстом.
Такой явно окказиональный композит как stjärnsnickare – самый далекий от словарности из приводимых здесь примеров – может вызвать ощущение некоторой необычности. Но смысл его носителю языка непосредственно ясен и без контекста. Во-первых, смысл отношения между его частями ему хорошо известен по популярным телевизионным программам в жанре «строительного шоу»: подобно тому, как звездный повар на глазах у зрителей и с учебно-развлекательной целью создает кулинарные шедевры, так и звездный плотник с командой помощников, тоже мастеров своего дела, демонстрирует одновременно свое искусство и полезные приемы ремесла. Во-вторых, это словосложение опирается на продуктивную модель [stjärn- + -N ’лицо публичной профессии’], смысл которой носителю языка, так сказать, задан 8).
Примеры, в которых ожидание конвенционного отношения между компонентами композита не оправдывается – такие, как skandaltaktik и oljestinn, – я уже приводил (см. «Что такое «несловарность»?) – и еще приведу. Здесь же отмечу, что осторожность в особенности показана носителю русского языка, поскольку словосложение в русском языке по своей природе принципиально отличается от шведского. Фундаментальное отличие, о чем я уже говорил выше, но рискну повторить ввиду особой важности этого момента, состоит в том, что первое всегда обозначает конвенционно закрепленную смысловую связь между частями композита. Это всегда словарное слово – или же авторская игра, т.е. «экзотическое» словоупотребление. В русском языке, строго говоря, нет окказиональных композитов: носитель русского языка с ними не сталкивается 9). Ему нет нужды реконструировать значение сложного слова, «складывать» его по частям, отыскивать правдоподобное («естественное») отношение между ними. В отличие от шведского композита русское сложное слово просто «обязано» быть словарным, его концепт автономизирован. Независимая от отдельного контекста мотивация является необходимым условием существования русского сложного слова. По этой причине носитель русского языка и от шведского композита ожидает словарности, следовательно – конвенционно узаконенной связи между частями композита, т.е. подходит к нему со своей, чуждой шведскому языку, меркой. Это и есть интерференция, которая легко может оказаться источником ошибок.
Подчеркнем еще раз: сложное слово русского языка способно выражать только автономизированный, самостоятельный концепт, существующий вне какого-то одного контекста. Сверх этого русское словосложение допускает лишь авторскую игру слов либо «сотворение» термина, т.е. такого неологизма, который претендует на то, чтобы отражать нечто объективно сущее и признаваемое специалистами данной отрасли. У первого нет или почти нет шансов войти в язык, второе, если термин научно обоснован, станет частью отраслевого словаря, а в случае популяризации может перейти и в общий язык. В шведском языке требование автономной мотивированности композита отсутствует в силу того, что он сохраняет синтаксический характер – выражает некоторое отношение между компонентами (доменное отношение, см. прим. 4)) – очень часто выявляемое только в данном контексте или из относящегося к нему нелингвистического знания (будь то осведомленность о текущих событиях, энциклопедические сведения или знакомство с какой-либо специальной отраслью).
Говоря о «трудностях перевода» композитов, неизменно упоминают безэквивалентность, понимая под этим отсутствие в русском языке соответствующей цельнооформленной лексической единицы. Подсчитано даже, – о, ужас! –что только около 6% немецких композитов имеют русские соответствия. Что, разумеется, можно отнести и к шведским. Опять-таки, констатируется фактическое положение дел, но вопрос о том, почему это так, даже не ставится. А ведь это все та же интерференция: неосознанное ожидание некоего параллелизма между языками – в данном случае, наивная настроенность на то, что шведский композит, в точности как русский, обозначает некий словарный концепт.
В самом деле, в некоторых случаях у шведского композита обнаруживается однословный эквивалент в русском языке – «соответствующее» сложное слово или даже простое (т.н. «симплекс»). Вот несколько примеров: tids|fördrift – время|препровождение, lant|brukare – земле|делец, samhälls|kunskap – общество|знание, ång|båt – паро|ход, skåde|spelare – актер, bi|kupa – улей, spring|brunn – фонтан, ögon|blick – мгновение, bröd|butik – булочная и т.п. Однако, ни один из этих шведских композитов не является несловарным. Ни один не произведен «на случай», за каждым закреплен вполне определенный концепт, не связанный исключительно авторским контекстом, и такой концепт может оказаться лексикализованным и в другом языке. Нужно, однако, оговориться, что полного концептуального тождества между ними не бывает – они лишь способны синонимизироваться в своем основном, «естественном», значении или, как еще говорят, имеют один и тот же денотат. Но это не значит, конечно, что они денотируют одинаково. Мы видим это даже на тех из приведенных примеров, где шведскому композиту в русском языке соответствует тоже сложное слово. Оно очень редко бывает тождественным по лексическому составу своему шведскому собрату, как в случае samhällskunskap. В большинстве случаев их соответствие лишь приблизительно. Так, -fördrift в составе приведенного композита, – субстантивный элемент, производный от глагола fördriva (и самостоятельно не употребляемый), – означает нечто вроде ’изгонять’, тогда как «соответствующий» ему компонент -препровождение русского сложного слова имеет совсем другую внутреннюю форму. Элемент -brukare значит ’ пользователь’ и не находится в прямом соответствии с русским -дéлец, а элемент -båt ’судно’ – c русским –ход 10). Что касается симплексных соответствий, то они, имея тот же денотат, выражают его на совершенно другой лексической основе.
Повторим: все такие шведские композиты словарны. Нас же интересуют именно несловарные, окказиональные словосложения. А окказиональный шведский композит принципиально безэквивалентен применительно к переводу на русский язык, и это именно в силу того, что он отличен от русского сложного слова по самому своему существу. Шведский окказиональный композит – явление в этом плане совершенно особое. Он потому и окказионален, что смысловое отношение между составляющими его компонентами в общем случае конвенционно не задано: он возникает для выражения специфического концепта, чаще всего далекого от автономизации, от выхода за пределы своего контекста, тогда как значение русского сложного слова характеризуется независимой от контекста мотивацией. От концепта шведского окказионального композита в принципе нельзя ожидать, что у него найдется цельнооформленный лексический эквивалент в другом языке, не имеющем такого же механизма словосложения, в частности, в русском.
❹
Вот эта безэквивалентность, носящая – повторю еще раз – принципиальный характер, в упомянутых работах о композитах оказывается просто-напросто одной из «трудностей перевода», частным случаем. Как если бы безэквивалентность была лишь делом случая, а не существенной характеристикой окказиональных композитов. Да авторы этих сочинений и не делают различия между композитами по признаку несловарности. Разумеется, что при таком подходе – посетовав, что шведский композит только в отдельных случаях удается перевести «соответствующим» русским сложным словом, – они находят нужным указать другие способы перевода: неоднословные, описательные, объяснительные – иными словами, лексико-синтаксические. Сюда относят перевод: сочетанием прилагательного с существительным (gängliv криминальный образ жизни, omledningsväg объездная дорога, privatinitiativ частная инициатива, skolmassaker ?школьная бойня, gryningspyroman ?предрассветный пироман); сочетанием с приименным родительным (temachef глава тематического подразделения; armlängdsprincipen принцип вытянутой руки; fredslängtan жажда мира, hatstorm буря негодования, heldagsdagis детсад полного дня); предложно-именным сочетанием (regelefterlevnadschef менеджер по нормособлюдению, sällskinnsväska сумка из тюленьей кожи, korruptionsmisstanke подозрение в коррупции); парафразой; описательным способом, т.е. посредством толкования (avhopparverksamhet работа с лицами, решившими выйти из преступных групп; överfallslarm сигнал тревоги в угрожаемой ситуации; tacofredag традиционный пятничный ужин по-мексикански); с помощью замен и компенсаций (в случаях, когда композит представляет собой сугубо авторскую игру слов). К этому ряду иногда добавляют перевод главного компонента творительным без предлога (напр., fanérbeklädd обшитый фанерой), перевод словосочетанием, содержащим причастный оборот или придаточное определительное (напр., asylsökande лицо, ходатайствующее об убежище; fossilsamhälle общество, зависимое от ископаемых топлив), и т.д. и т.п.
Инвентарь «способов перевода» этим, разумеется, не исчерпывается, но задерживаться на них не имеет смысла: это ровным счетом ничего не дает переводчику. Прежде всего потому, что они не специфичны: между композитами и предлагаемыми способами перевода нет сколько-нибудь определенных соответствий. Ни в одной статье и ни в одном пособии мы не прочтем, в каких именно случаях уместен тот или другой способ. Если попытки соотнесения все же делаются, они тут же наталкиваются на множество контрпримеров. Причина в том, что они стремятся связать способ перевода с семантическим типом отношения между частями композита: определительное отношение, отношение часть – целое, отношение принадлежности, отношение объект – материал, отношение происхождения, авторства, собственности, предназначенности, содержания и т.д. до бесконечности. Понятно, что предела такому семантическому дроблению не существует: отношения между вещами, сущностями, явлениями в мире нельзя исчислить.
Утверждается, например, что в большинстве случаев, когда первый компонент композита – «определительное» существительное (критику этого термина см. в прим. 4)), такой композит переводи́м сочетанием «прилагательное + существительное». Но что такое «определительное существительное»? – Ну, это такое, которое можно передать относительным прилагательным! Порочный круг налицо. Как я уже стремился показать, между частями композита всегда существует отношение спецификации, в самом широком смысле слова, и оно может быть каким угодно, в том числе и «определительным» с точки зрения носителя русского языка, так как его удобно передать атрибутивным сочетанием. Верно, конечно, что сочетание существительного с относительным прилагательным очень часто наиболее точно отражает концептуальное содержание шведского композита – и именно потому, что оно задает отношение доменной спецификации, подобное отношению главной части композита к его первому компоненту-спецификатору, и оказывается ближе всего к цельнооформленной номинации. Но ведь его в общем случае можно передать и другими способами – при сохранении денотативного тождества. Это не значит, конечно, что при этом меняется только форма выражения, а способ представления ситуации – концептуализация – остается прежним.
Рассмотрим пример. Если нам попался композит fanerskiva, то в контексте, сфокусированном на качественной характеризации листового материала, ничто не мешает нам перевести его как фанерный лист, т.е. сочетанием относительного прилагательного с существительным. Если речь идет о конкретном листе такого материала, то переводчик выберет, вероятно, вариант лист фанеры, т.е. перевод сочетанием с приименным родительным без предлога. А если важно сообщить, из чего изготовлен листовой элемент какой-то конструкции, то уместным будет лист из фанеры, т.е. перевод предложно-именным сочетанием. Stengolv может быть каменный пол, т.е. тип пола, но может быть и пол из камня (в особенности, если указано, из какого именно: например, пол из природного камня, пол из полированного камня). Stålrör – это, конечно, стальная труба, но, при некотором прагматическом нажиме, может быть и труба из стали (например, при сопоставлении с трубами из других материалов). Träkonstruktion может быть и деревянная конструкция, и конструкция из дерева и т.п. В чем тут дело? Во всех этих примерах имеет место одно и то же семантическое отношение «объект – материал», но очевидно, что не этим определяется выбор перевода. Он зависит от концептуализации предмета. Когда материал мыслится как вещественное содержание предмета и, тем самым, как его качественная характеристика, то имеет место «определительное» отношение в собственном смысле, и удобен перевод «прилагательное + существительное». Если мы мыслим о предмете, как сделанном из данного материала, уместен перевод вида «Х из Y:a». Наконец, как в варианте перевода лист фанеры, мы мыслим предмет как часть материала (т.е. партитивно), которой придана известная форма.
Очевидно, что выбор перевода согласуется не с семантическим типом отношения между компонентами, а с тем, как оно концептуализируется. Руководствуясь указанием, что композиты с семантическим типом связи между компонентами ’отношение к материалу’ предпочтительно переводятся предложно-именным сочетанием, композит stenmur следовало бы переводить сочетанием стена из камня. Что, разумеется, правильно, если контекст мотивирует прочтение в смысле ’сделана из’. Однако наиболее естественным и куда более частотным будет не это прочтение, возможное только под «прагматическим нажимом» (в частности, в «строительном» контексте), а такое, которое концептуально ближе к цельнооформленной номинации, чем к якобы синонимичной ей описательной, фразовой en mur av sten. Таким вариантом будет как раз атрибутивное сочетание с относительным прилагательным каменная стена, которое, как я уже отмечал, ближе, чем какой-либо другой вариант перевода, воспроизводит концепт композита – цельнооформленной лексической единицы. Этим я ввожу то, что должно было стать центральной темой, но пока было упомянуто только вскользь и как-то незаметно оттеснилось в конец статьи: композит по своему концептуальному содержанию отличается от словосочетания или других лексико-синтаксических способов выражения «того же самого». Они НЕ синонимичны, и если говорить о «трудностях перевода» композитов, то отличение концепта цельнооформленной композитом номинации от его фразового соответствия является, на мой взгляд, единственной принципиальной трудностью. К этому мы вскоре вернемся, а сейчас нужно хотя бы бегло завершить критику «способов перевода», предлагаемых на основании сугубо семантического подхода.
Мы только что видели, – вопреки утверждению, что композитам с первым компонентом «определительным существительным» соответствует в переводе атрибутивное сочетание, – что значение композита можно передать разными способами – при сохранении денотативного тождества, но в иной смысловой перспективе. Однако существует сколько угодно композитов, которые «напрашиваются» на перевод сочетанием «прилагательное + существительное», но тем не менее этим способом не переводимы или же переводимы лишь приблизительно, неточно.
Это потому, что, образуя цельнооформленную номинацию, композит создает – пусть только на случай – самостоятельную концептуальную категорию, вбирающую в себя отношение между компонентами как свойство, качественную специфику именуемого предмета, даже если это отношение не является определительным в собственном смысле слова. Предикативная связь между компонентами, то, что ему приписывается, трансформируется в необходимый признак самого предмета.
Вот почему в соответствующем русском сочетании относительного прилагательного с существительным, – если такой эквивалент вообще существует, – ощущается сдвиг в сторону качественности. Номинально en mur av sten – это то же самое, что stenmur. Но в первом случае это стена, сложенная из данного конструкционного материала, стена из камня, а во втором – это стена особого рода, каменная стена, обладающая некоторым комплексом свойств, имеющих отнюдь не технический смысл: ’(твердо)каменностью’ (могучая, неразрушимая, непробиваемая, солидная и т.п.; ср. как за каменной стеной). Повторю, шведский композит в силу концептуальной слиянности двух основ в его составе придает в принципе любому существующему между ними смысловому отношению определительность. Композит категоризирует или типизирует по какому-либо признаку, будь то тип стены, выделяемый по признаку ’каменности’, или, например, тип рабочего места, выделяемый композитом praktikplats ?практикантское место по признаку ’предназначенности для практикантов’. Нетрудно видеть, что во втором случае перевод атрибутивным сочетанием ощущается как не вполне естественный. Выражение место для прохождения практики во много раз более употребительно. Это связано, по-видимому, с недостаточной укорененностью соответствующего понятия в качестве автономного и востребованного концепта в языковой картине мира носителя русского языка. Необходимо, чтобы русский язык не только располагал «соответствующим» относительным прилагательным, но и чтобы отношение между определяемым именем и доменом, обозначаемым этим прилагательным, было в нем укоренено как существенная характеристика предмета.
Так, например, композит sälskinnsmössa нельзя переводить как тюленья шапка; нужно шапка из тюленьего меха или, метонимически, шапка из тюленя. Тогда как аналогичный по структуре композит björnskinnsmössa прекрасно переводится атрибутивным сочетанием медвежья шапка. Можно тж. сказать котиковая шапка, хотя котик это тоже тюлень (pälssäl).
Понятно, что объяснить такие капризы семантика не может. Моя гипотеза исходит из принципиального отличия композита, формирующего самостоятельную лексическую категорию, от описательного лексико-синтаксического выражения. В данном случае представление о мехе медведя или котика как о материале, из которого делаются высококачественные меховые изделия, куда более укоренено в языковой картине носителя русского языка, чем о мехе тюленя. Поэтому характеризующее сочетание медвежья или котиковая шапка выражает автономизированный концепт, категоризирует, является номинацией особого типа шапок, и в этом смысле близко к категоризирующему шведскому композиту, тогда как тюленья шапка такого типизирующего концепта не выражает и потому звучит если не совсем неприемлемо, то во всяком случае странно.
Любопытный пример – saxmord.
Это словечко появилось в связи с нашумевшим убийством, которому СМИ тут же присвоили своего рода жанровое обозначение. Конечно, оно не может претендовать на постоянную прописку в языке, так как специальное слово, лексикализующее такой «оригинальный» способ убийства, едва ли нужно. Но этот окказиональный композит прекрасно работает в многочисленных контекстах, относящихся к этому делу, обеспечивая, во-первых, краткую номинацию события, которое в противном случае пришлось бы пространно описывать при каждом упоминании, и, во-вторых, вызывая у читателя, следящего за ходом событий, комплексное представление об обстоятельствах дела и его необычном характере. Что, кстати, иллюстрирует концептуальное отличие цельнооформленного композита от «соответствующего» словосочетания – в данном случае, ett mord med sax, являющегося простым сообщением об орудии убийства. Но, возвращаясь к теме «определительности», нетрудно убедиться, что перевод сочетанием «прилагательное + существительное» в данном случае неприемлем, хотя композит saxmord представляет отношение между компонентами как признаковое. К слову ножницы в русском языке есть только одно прилагательное: ножничный. Но сказать ножничное убийство мы не можем. Во-первых, это прилагательное существует скорее потенциально, чем фактически: его частотность незначительна, и в большинстве употреблений отношение между определяемым именем и доменом ’Ножницы’ – это отношение сходства по форме или принципу действия. Во-вторых, и это главное, отношение со значением ’с помощью ножниц’ не конвенционализировано и прилагательным ножничный в норме не выражается. Конечно, переводчик может, опираясь на контекст, употребить его, имея в виду именно это отношение, но это будет словесная экзотика, тогда как шведское saxmord – это по сути дела вполне рядовое словоосложение: стяжение фразы убийство с помощью ножниц. По-русски же точная с него калька оказывается обозначением какого-то особого типа убийства – т.е. чего-то, что не существует как самостоятельная категория. Так что такой перевод допустим разве что в кавычках.
Помимо сочетания убийство с помощью ножниц мыслимо еще и убийство ножницами. Этот вариант, как кажется, ближе к цельнооформленному концепту шведского композита, во всяком случае, если заключить его в контекст дело об убийстве ножницами. В таком виде получается своего рода «категоризация на случай», для конкретного типа контекстов. Т.е. «убийство ножницами» превращается – окказионально – в род убийства. Что хорошо согласуется и с тем фактом, что разбираемый композит в подавляющем большинстве случаев употребляется в определенной форме: saxmordet.
Вот еще несколько взятых наугад примеров шведских композитов, – словарных и несловарных, – у которых «признаковое отношение» либо вовсе невозможно передать атрибутивным сочетанием, либо это будет передача «с особенностями»:
drömchef можно перевести идеальный начальник, но с потерей: компонент ’такой, о котором можно мечтать’ будет утрачен; fågelbok это определитель птиц или, может быть, книга о птицах, тогда как перевод птичья книга мыслим разве что в каком-то переносном значении; tiggarliga называет организованную преступную группу по признаку ее рода деятельности, но перевод с помощью прилагательного невозможен (ср. нищенствующий орден – о монахах, принявших обет бедности, в отличие от банды, организующей попрошайничество); fossilsamhälle – это общество, чьим определяющим признаком является зависимость от ископаемых топлив, но ископаемое общество возможно только в переносном значении (’общество, оставшееся в своем развитии на стадии каменного века’); knytblus – это блузка, чей отличительный признак – лента, завязываемая бантом, но возможен только номенклатурно-описательный перевод блузка с бантом, так как «соответствующего” knyt’у относительного прилагательного в русском языке нет. Конечно, интегрированные в концепт ‘knytblus’ феминистские представления в описательном переводе теряются (см. об этом мой пост на фейсбуке); шведский композит skolmassaker обозначает особую категорию, если угодно, жанр массового убийства (см. предыдущую статью «Что такое несловарность»?). Признак ’школьный’ в его концепте трансформирован: это не обозначение места в собственном смысле, а обозначение рода преступления, его сущностная характеристика. Выше я привел перевод школьная бойня, но степень конвенционализации отношения между ’бойня, резня’ и доменом ’Школа’ в «жанровом» смысле мне кажется все еще недостаточно большой; сам бы я употребил бойня в школе, но настаивать на этом не могу – опора на интуицию вещь опасная, а статистика Yandex’a свидетельствует вроде бы в пользу атрибутивного сочетания.
Однако исчисление «способов перевода» вполне бессмысленно не только потому, что между композитом и предлагаемым в зависимости от семантического типа отношения между его частями способом перевода нет никакой «надежной» корреляции. Да и сам этот тип практически невозможно отличить от какого-то другого, смежного с ним семантического типа. Эта семантика в высшей степени спекулятивна: попробуйте, например, с какой-либо приемлемой степенью точности определить «определительность»! Но предложить правила предпочтительного перевода композитов нельзя еще и потому, что едва ли не любой окказиональный композит может выражать различные и несхожие между собой смысловые отношения, всякий раз требуя перевода другим способом.
В качестве примера я приводил раньше skandaltaktik, которое, помимо наиболее естественного прочтения скандальная (т.е. возмутительная) тактика, может означать еще и эпатажная тактика (для саморекламы), и даже тактика увода «из-под скандала» (политических деятелей); oljestinn, которое может означать и разжиревший на нефтяном богатстве (букв. «накачанный нефтью»), и ’с большим содержанием масел’, и ’нефтесодержащий’, и даже ’пропитанный маслом, промасленный’. Тривиальный пример: potatissäck может быть мешком под картошку (для хранения, перевозки), а может быть мешком с картошкой (или мешком картошки), и выбор способа перевода будет зависеть от содержания отношения между частями композита, задаваемого контекстом. Таких примеров можно было бы привести еще множество, но я ограничусь еще только одним, «невозможным». Saxmordet легко «вычисляется» даже тем, кто не знаком с обстоятельствами дела, просто исходя из самых общих представлений о природе вещей. Для убийства нужно орудие; таким орудием может быть острый предмет; ножницы являются таким предметом. Но смысловая связь между частями этого композита может быть и совсем другой. Например, отношение между ними может быть задано не предикатом способа действия, а предикатом причины, т.е. речь может идти о мотивах убийства: ’убийство из-за ножниц’. Это, конечно, звучит дико, но принципиально не может быть исключено. Мало ли что, а может быть это были золотые ножницы, украшенные драгоценными камнями.
❺
На этом оставим «способы перевода» и повторим, в который уже раз, что переводить надо не слова, а смысл. А поскольку один и тот же композит может реализовывать разные смыслы, зачастую весьма далекие один от другого, то и переводить надо будет разными «способами». Готовые переводческие шаблоны по типам семантических отношений – если «определительное», то сочетанием прилагательного с существительным; если «притяжательное» (или по принадлежности), то сочетанием с приименным родительным без предлога; если «обстоятельственнно-определительное», то предложно-именным сочетанием и т.д. – ни к чему не служат. Не говоря уже о том, что выявление категориальной семантики этих отношений не открывает ничего, кроме простора для спекуляций. А вот выявление смысловой связи между частями композита – это действительно первейшая задача переводчика. Обычно в этой связи́ говорят о трудностях перевода, среди которых эта считается едва ли не главной.
Действительно, в каком именно смысле первый компонент окказионального композита специфицирует его второй – главный, «профильный» компонент 11), – далеко не всегда удается установить без затруднений. Между компонентами композита нет никаких показателей отношения – ни предлогов, ни падежных окончаний. Оно в явном виде не задано и в общем случае не закреплено языковой конвенцией, как это присуще сложным словам русского языка, но как правило осложнено метонимией и/или опущением множества связующих звеньев, т.е. эллипсисом.
Вот свежий пример (из сегодняшней, 26 мая 2018 г., выпуска газеты DN): статья под заголовком ”Spärrysaren kan avgöra vem som blir statsminister”. Этот композит явно окказиональный и, как кажется, совершенно непрозрачный. (Я делаю эту оговорку, поскольку осведомленный в политике носитель шведского языка, возможно, и не читая статьи, догадается о смысле этого заголовка. Но для целей этого изложения, я полагаю, его вполне можно считать непрозрачным). Это типичная для шведского заголовочного стиля «поэтика шарады». Предполагается, однако, что ее разгадка – т.е. смысл соотнесения компонентов «триллер» и «барьер» – станет ясна из текста статьи – непосредственно или через отсылку к политическим реалиям, которые полагаются известными читателю.
Я несколько забежал вперед, выбрав для компонента spärr- значение ’барьер’. Но у него, как, впрочем, и у частей других композитов, есть в большинстве случаев и другие значения, и какое из них реализуется в данном случае, целиком определяется контекстом или, если угодно, авторским замыслом. Spärr, в частности, может значить ’преграда’, ’ограждение’, ’предохранитель (защелка)’, ’заслон’ и многое другое, что согласуется с идеей этого слова (≈ ’устройство, препятствующее проходу, входу’). То обстоятельство, что я в данном случае выбрал ’барьер’, обусловлено содержанием и стилистикой текста.
Вот этот spärrysaren – хороший пример «трудности», с какими обычно связывают перевод композитов. Однако никакой трудности принципиального характера здесь нет: достаточно хотя бы бегло прочитать статью. Она довольно пространна, но то, что необходимо для понимания смысловой связи между элементами этого «странного» композита, можно изложить в нескольких словах. Речь о том, что три малых партии, представленные в шведском парламенте, находятся в кризисе и могут не преодолеть 4%-ный барьер для прохождения в риксдаг. В силу этого невозможно предсказать, какая коалиция окажется после выборов способной сформировать правительство. Эта непредсказуемость создает особое напряжение в обществе и представляется автором статьи как политический триллер.
Само собой разумеется, у такого окказионального композита нет и быть не может никакого эквивалента. По необходимости нужен описательный перевод, достаточно внятный для русскоязычного читателя. К тому же он должен быть компактным и по возможности привлекающим внимание своей необычностью. Нужны, следовательно, замены и компенсации, сверх чего нельзя предложить никакого рецепта. После того, как понимание состоялось, все остальное зависит от «мастерства переводчика».
Всё ли? Вот первый, еще очень сырой вариант перевода: Предвыборный триллер: кто станет премьер-министром зависит от того, какие из малых партий преодолеют процентный барьер. Это, конечно, хотя и верно, но чересчур обстоятельно для заголовка, синтаксически громоздко и откровенно скучно. Требования компактности и некоторой привлекательной загадочности не выполнены. Но, отталкиваясь от этого, сделать кое-какие «педагогические» выводы – в попытке хоть как-то рационализировать это мистическое «мастерство» – можно:
Прежде всего, нужно в главных чертах изложить (или сформулировать для себя) смысл отношения, выражаемого композитом, как я это сделал выше. Это может потребовать изрядных затрат труда и времени, в особенности, если ближайшего контекста недостаточно, а нужно еще опираться на собственные знания о положении дел в мире, обращаться к другим материалам о текущих событиях, к источникам энциклопедической информации, а когда речь идет о терминах, к справочникам по специальным отраслям знания. Но это, как уже сказано, трудности технического характера.
Затем можно переходить к «творческому» этапу. Конкретно это значит, что нужно решить две задачи: уплотнить заголовок и добиться его броскости или завлекательности, понимая, что ради этого придется пожертвовать кое-какими элементами первоначального обстоятельного описания. Например, так: Кто станет премьер-министром, решит процентный барьер. Обстоятельность и громоздкость устранены: не все разжевано уже в самом заголовке. Его внятность при этом понижена, но не настолько, чтобы обессмыслить заголовок. Читателю понятно, что надо прочитать статью, чтобы узнать, как именно одно зависит от другого. Этим выполняются оба требования, но…
Но потерян элемент ’триллер’, идея напряженного ожидания развязки. Отсюда компромиссный вариант: Предвыборный триллер: кто станет премьер-министром, решит процентный барьер. Это не намного длиннее оригинала и, мне кажется, приемлемо. Правда, с учетом допустимых при переводе такого текста затрат времени, можно еще попытаться внести в заголовок словесную игру – для пущей броскости. Сыграть можно, разумеется, на слове барьер, которое легко ассоциируется с дуэлью. Это, кстати, служит дополнительным оправданием выбора именно этого значения слова spärr: оно входит и в состав политического термина процентный барьер, и одновременно является метонимической отсылкой к дуэли. Это и создает каламбурный эффект, компенсирующий отсутствие в русском языке такого «занимательного» словечка, как sprärrysare. Вот что может из этого получиться:
Кто станет премьером? Предвыборный триллер разрешится у процентного барьера.
Нетрудно видеть, что все упоминавшиеся прежде «трудности» перевода окказиональнных композитов – отсутствие в словаре, перегруженность ими шведских текстов, в особенности нехудожественных, безэквивалентность, опасность, заключенная в ложной прозрачности и риск принятия композита-лексической идиомы за простое сложение двух основ, сплошь и рядом – невыводимость значения композита из значений составляющих его основ (т.е. отсутствие естественной, конвенционной связи между ними) и, нередко, неясность, в каком из возможных значений каждая из них употреблена, – все это так или иначе обусловлено самой природой шведского окказионального композита. В отличие от словарных лексических единиц, он не имеет узаконенных языковой конвенцией значений, и смысловое отношение между его компонентами в общем случае не подпадает под какой-либо инвентарь семантических типов, а всецело определяется ближайшим контекстом, авторской логикой, прагматикой ситуации, общим фондом знаний о мире, спецификой той или иной предметной области и т.п.
Речь идет о контекстной зависимости в широком смысле слова. Например, перевод композита vårdinrättning как медицинское учреждение или даже поликлиника, а не учреждение социального ухода, а композита skandaltaktik как тактика отвода скандала (от начальства), а не скандальная тактика, целиком определяется смысловой связью их компонентов, заданной ближайшим контекстом. Чтобы перевести saxmord, нужно быть знакомым с обстоятельствами дела, а miljonsvenska – с социальной историей Швеции второй половины прошлого века. Перевод слова temachef заставляет обратиться к системе понятий специальной отрасли – теории менеджмента.
И хотя я не считаю выявление смысловой связи между частями композита принципиально трудным – на мой взгляд, это дело переводческой техники, – переводчик должен осознавать истинную природу этих трудностей. В этом смысле особый интерес представляет тот, уже упомянутый факт, что установление этой связи регулярно осложняется метонимическим характером этого отношения и эллипсисом, опущением связующих логических звеньев.
Так, разобранный выше пример spärrysare для своего полного понимания требует восстановления целой цепочки взаимосвязанных фактов и положений: связующие предикативные звенья между ними формально никак не выражаются, они реконструируются по контексту. Gryningspyroman – типичный окказиональный композит, значение которого вытекает из внешнего контекста. Речь идет о деле, получившем несколько лет назад широкую огласку. Теперь поджигателя судят повторно, и на этот раз СМИ не заботятся о том, чтобы в своих сообщениях всякий раз объяснять, причем тут gryning. Обстоятельства общеизвестны: пироман устраивал поджоги так, чтобы возгорание произошло на рассвете. Понятно, что и в этом случае композит эллиптичен: связующие звенья опущены. Разумеется, предложенный мной выше (почти) буквальный перевод предрассветный пироман, если он вообще приемлем, должен быть в тексте для русскоязычного читателя поддержан пояснением: либо непосредственно в тексте в виде добавления, вводного фрагмента, либо в виде ссылки. Само же прилагательное следует, возможно, заключить в кавычки, подчеркивающие преднамеренную «странность» такого сочетания и предполагающих, что она будет разъяснена. Klimatförnekare – это не «отрицатели климата», что, разумеется, нелепо, а отрицатели изменений климата (причиненных неблагоприятным воздействием человека на окружающую среду). Это тоже эллиптический композит: опущен компонент -förändrings-. Fossilsamhälle соединяет эллипсис и метонимию, да еще и осложнено метафорой. Во-первых, fossil- употреблено здесь не в собственном значении ‘окаменелость, ископаемое’, а метонимически, в смысле ‘ископаемые топлива’ (замещает его), и метафорически, в смысле ‘допотопный, ретроградный’. Во-вторых, отношение между компонентами ‘общество’ и ‘ископаемые топлива’ никак формально не выражено, опущен предикат ‘быть зависимым’, который был бы употреблен при выражении “того же самого” синтаксическими средствами: ‘общество, зависимое от ископаемых топлив’. Это опущение есть эллипсис. Метонимия и эллипсис обнаруживаются и в таких композитах, как miljonsvenska (компонент miljon- – это то, что осталось от опущения второй части слова miljonprogrammet, которым называют программу массового строительства социального жилья в 1960–70‑х гг., а сам этот остаток метонимически обозначает население иммигрантских гетто, говорящее на своем особом диалекте шведского языка); korruptionsomsusade projekt (адъективный композит по образцу словарного skandalomsudad, т.е. букв. ’окруженный слухами о скандалах’; компонент korruptions- – остаток композита korruptionsskandal, второй член которого опущен), и мн. др.
В заключение этого раздела приведу еще пример из сферы терминологии: uppskovstak. Под этой ”крышей” смешалось все. Во-первых, ложная прозрачность. Пооснóвный, т.е. буквальный перевод ’предел отсрочки’, максимальная отсрочка, ошибочен. Uppskov- здесь обозначает не отсрочку уплаты налога на прирост капитала при продаже квартиры, а именно – метонимически—сам этот прирост. Иначе говоря, uppskov- замещает сумму, которой касается отсрочка. Во-вторых, здесь мы имеем дело с тем, что можно было бы назвать глубоким эллипсисом: опущено множество логических звеньев между частями композита, и при переводе их неизбежно придется восстанавливать, что потребует пространного объяснения: ’доля прироста капитала, на уплату налога с которой дается отсрочка (при продаже собственной квартиры или дома и покупке другого жилья)’. Наконец, восстанавливаемое смысловое отношение между этими частями осложнено метафорой: -tak здесь, конечно, не ’крыша’ или ’потолок’, а, в переносном смысле, ’предел, ограничение, максимум’. Перевод такого рода терминологических композитов требует, разумеется, знакомства с соответствующей специальной отраслью, а проще говоря, знания того, о чем идет речь.
❻
Таким образом, эллипсис и метонимия – это фундаментальные механизмы шведского словосложения 12). Мало констатировать, что выявление смысла отношения, «зашифрованного» в окказиональном композите, может вызывать затруднения: нужно, чтобы переводчик понимал природу этих трудностей. Формирование цельнооформленного концепта, вбирающего в себя комплексное, многоаспектное представление, можно представить себе как результат компрессии. Эллипсис и метонимия играют в этом процессе центральную роль. Вместе с тем, этот результат – композит, цельнооформленная лексическая единица – по своей природе концептуально отличен от «сворачиваемого» им лексико-синтаксического материала, т.е. от «соответствующего» ему словосочетания, причастного оборота, придаточного предложения и т.д. И в этом отличии я вижу единственную принципиальную, а не техническую, трудность с точки зрения перевода. Выше об этом уже было сказано (см.), но в заключение напомню некоторые уже приводившиеся примеры, и приведу пару новых, чтобы, как я надеюсь, сделать это положение более наглядным.
Начну с примера, который прежде не приводился, так как он иллюстрирует отличие между композитом и его фразовым «эквивалентом» с особой простотой и очевидностью: storbil vs. en stor bil. Словосочетание описывает, в данном случае – характеризует предмет, предицирует ему некоторое свойство (ср. bilen är stor), тогда как композит категоризирует, в данном случае – называет автомобиль, принадлежащий к классу крупных автомобилей. С такой концептуализацией связан ряд представлений, не сводимых к одному лишь размеру. Переводчик должен осознавать тот факт, что композит оформляет самостоятельный цельный концепт, пусть только на случай, по сравнению с нецельнооформленным описательным выражением «того же самого». Как видим, впрочем, не совсем того же.
Jordhög vs. en hög med jord – еще один новый пример. В рассматриваемой связи он интересен тем, что выглядит абсолютно прозрачным и, в силу этого, неотличимым по значению от «соответствующего» словосочетания. Однако прозрачность лишь затемняет это различие, но не отменяет его. Прозрачный композит обычно имеет фразовое соответствие, он синтаксичен по своему характеру, и кажется, что они синонимичны. Это иллюзия. Конечно, то и другое могут выражать одно и то же предметное содержание: ’куча земли’. Об этом можно сказать и так, и так. Но словосочетание en hög med jord значит только это – и ничего больше, тогда как смысловой потенциал композита несравненно шире. Словосочетание – это по существу однозначное описание, отвечающее определенным условиям истинности: земля, сваленная горкой. Композит, напротив, формирует целостный концепт, который, в зависимости от характера описываемой ситуации, может реализоваться в разных значениях. Концептуально это любое земляное возвышение, как искусственное, так и естественное, и в зависимости от контекста может переводиться и как собственно возвышение, и как холм, курган, кочка, бугор((ок), насыпь … Во всех таких случаях словосочетание нельзя подставить на место композита.
В числе уже приводившихся примеров упомяну stenmur, praktikplats, saxmord, knytblus, skolmasssaker, tegelbeklädd fasad, regelefterlevnadschef, stjärnadvokat, hatvåg – ни один из которых не является просто «свернутым» эквивалентом словосочетания: stenmur ≠ en mur av sten, knytblus ≠ en blus med knyt, skolmassaker ≠ massaker i skolan / en skola, tegelbeklädd fasad ≠ en fasad beklädd med tegel, regelefterlevnadschef ≠ chef för regelefterlevnad, saxmord ≠ ett mord med sax, stjärnadvokat ≠ en advokat med stjärnstatus, hatvåg ≠ en våg av hat (см. комментарии к этим примерам в этой статье и предыдущих).
Итак, на мой взгляд существует только одна нетехническая трудность, связанная с переводом композитов: выявление их категориальной специфики в отличие от других способов выражения «того же самого» предметного содержания, которое на поверку оказывается одним и тем же далеко не во всех контекстах. Иными словами, нужно выявлять отличие композита от «соответствующего» сочетания и стремиться отразить в переводе его специфику, то, что заложено в цельнооформленном концепте и что в большинстве случаев приходится передавать описательным образом, который неизбежно доминирует в русском языке. В нем, как уже сказано, композитов в собственном смысле слова просто нет. Трудность как раз в том, что шведский композит почти всегда приходится переводить словосочетанием, описательно и т.п. – по причине его принципиальной безэквивалентности. Сочетание же далеко не всегда синонимично композиту, а лишь в тех случаях, когда шведское словосложение сугубо композиционально, по схеме «2 + 2 = 4». По сути дела, это извечная проблема различения так называемых «синонимов».
Повторим еще раз: композит и его фразовый эквивалент – не синонимы. Композит формирует нечто концептуально новое, не тождественное тому, что выражено словосочетанием. 
Смысл этого нового концепта обычно можно эксплицировать, только написав целый портрет ситуации, неизбежно многословный и имеющий скорее образный характер, нежели характер логического толкования, – многоаспектной ситуации, для вербализации которой он употреблен. Нужно считаться с тем, что невозможность в очень многих случаях сохранить цельнооформленность композита ведет к известным потерям в переводе и требует компенсации.
Нужно ли стремиться к передаче таких различий, и если да, то в каких случаях и как? К сожалению, у меня нет рецепта, и вопрос о передаче или непередаче всех таких «оттенков смысла» в переводе я оставляю профессиональной совести переводчика. По-видимому, в каждом конкретном случае он должен решаться отдельно.
_______________________________
1) Серия семинаров по профессионализации навыков перевода нехудожественных текстов (facköversättning) и подготовке к аттестации на звание авторизованного переводчика, проводившихся мною к экзаменам 2016–2017 гг. Участники работали с аутентичными текстами, предлагавшимися Камер-коллегией. Все переводы подвергались тщательному разбору с точки зрения: 1) полноты и точности; жанрового и стилистического соответствия оригиналу; учета прагматики переводимого текста и его коммуникативной организации; выбора терминологии; распознавания и адекватного перевода фразеологизмов; передачи имен и сокращений; идиоматичности и естественности переводного текста, его грамматической правильности и его оформления; 2) типологии ошибок, принятой Камер-коллегией в качестве основания для оценки переводов. В ходе практической работы выявлялись, закреплялись и обобщались эффективные переводческие стратегии и решения.
2) Существует, разумеется, большая переходная зона, занимаемая композитами, которые вряд ли будут признаны единицами словарного состава языка или, может быть только находятся на пути к такому признанию, но пока еще словарями не учтены, но при этом встречающиеся не в одном каком-то контексте и не у одного автора, а многих. Например, такие слова, как hatstorm, drömchef, fossilsamhälle или avdelningsordförande, обладают весьма высокой встречаемостью, оставаясь, однако, несловарными. Причины этого я пытался нащупать в предыдущей статье.
3) klimatsmart разумный, целесообразный с т.зр. сохранения климата; bokstavsbarn (букв. «акронимический ребенок») ребенок с диагнозом какой‑л. нервно-псих. дисфункции, обозначаемой акронимом; stafettläkare (букв. «эстафет-доктор» непостоянный врач (о часто сменяющихся внештатных врачах, обычно от компаний по лизингу персонала); nollvision перспективная цель сведения к нулю ДТП со смертельным исходом или тяжелыми увечьями, программа нулевой смертности; blåljuspersonal персонал оперативно-выездных служб (с синими мигалками).
Списки таких новых слов, обычно не более трех десятков, ежегодно публикует государственнный Институт языка и фольклора. Однако обоснованность включения того или иного композита – а большинство из пополнений именно композиты – в список «состоявшихся» слов далеко не бесспорна. И это показывает, насколько трудно с какой-либо строгостью определить то, что я выше назвал «мерой востребованности».
4) Кавычки здесь потому, что общепринятый термин «определительное отношение» применительно к связи между двумя частями композита на мой взгляд неудачен или, по меньшей мере, чрезмерно ограничителен. Композит, как цельнооформленная единица, формирует лексическую категорию, пусть даже это только окказиональная категория. Так, композит privatskola не дублирует собственно определительное сочетание en privat skola, а обозначает самостоятельный концепт. Конечно, это отношение – как в данном примере – может быть почти неотличимо от определительного, и на практике, в частности, при переводе, не требовать никаких смыслоразличительных ухищрений: частная школа – вполне адекватный перевод. Но употребляется-то при этом относительное прилагательное. Школа сама по себе не является «частной», а названа так потому, что она финансируется не из бюджетных средств. Приведу для большей наглядности другой пример. Морской биолог сам по себе не является «морским», не обладает свойством «морскости». Смысл этого сочетания нам понятен, так как мы знаем, в чем суть отношения между профессией «биолог» и некоторой областью знаний и опыта, доменом, к которому отсылает прилагательное, здесь – ‘МОРЕ’. И отношения на этом множестве, именуемом доменом, могут быть самыми различными. В этом смысле шведский механизм словосложения сходен с русским сочетанием существительного с относительным прилагательным. Шведский marinbiolog тоже морской не потому, что обладает свойством ’быть морским’, и не потому, что он живет у моря или папа его был портовым грузчиком, а потому, что он изучает обитающие в море организмы.
Поэтому общепринятому термину я бы предпочел термин «доменное отношение» или «отношение доменной спецификации». Это работает даже в таких случаях, как skandalunge, где, казалось бы, не первый член определяет второй, а наоборот. Т.е. вершиной словосложения оказывается вроде бы skandal- . Но если мы примем во внимание, что -unge обозначает здесь ’какое‑л. явление в начале своего развития’, то первая часть композита как раз и является его спецификатором.
5) Конечно, есть немало композитов, понимание которых не вызывает никаких трудностей, несмотря на то, что их компоненты употреблены отнюдь не в «первых» значениях. Например, hatstorm – вполне прозрачное словосложение, хотя компонент -storm ’буря’ употреблен здесь в переносном смысле. В таких случаях конвенционность значения реализуется за счет узнаваемой словообразовательной модели N- имя проявления + -storm (ср. bifallstorm, jubelstorm, kritikstorm, känslostorm, opinionstorm), т.е. конструкции, обозначающей ’интенсивное массовое проявление мнений, чувств’. Ее первая часть, первый компонент сложного слова, является спецификатором ситуации, т.е. именем домена, на котором задается смысловое отношение между частями композита. Почему именно SAOL считает jubelstorm словарным словом, а hatstorm – нет, сказать трудно. В словарь следовало бы включить именно эту конструкцию. Подробнее об этом см. раздел о композитах с компонентом -beklädd в ст. «Что такое «несловарность»?
6) Т.е. в ближайшем русском переводе – идеальный начальник. Вынужденная передача цельнооформленного шведского понятия словосочетанием неизбежно ведет к утрате некоторых существенных аспектов смысла. В частности, идеальный – это эпитет, апеллирующий к каким-то объективным свойствам руководителя, тогда как компонент dröm- по смыслу «завязан» на говорящем субъекте. Это «начальник его мечты». Однако по-русски так можно сказать о женщине, но никак не о начальнике – разве что в каком-нибудь стебном контексте. Кстати это и об ограничениях сочетаемости тоже. Или, как говорил Дж. Рёскин, «девушка может петь о потерянной любви, но скряга не может петь о потерянных деньгах». Рёскин прав, но почему он прав?
7) В соответствии с этим из двух значений слова tiggare, ’нищий’ и ’попрошайка’ естественным же образом выбирается именно второе как единственно уместное в «уголовном» контексте.
8) ’Публичность’ и ’знаменитость’ – обязательные элементы смысла этой конструкции. Ср. stjärnadvokat, stjärnarkitekt и т.п. Композит stjärnsnickare кажется необычным как раз потому, что в норме профессия плотника в этот ряд «не вписывается». Однако как публично экспонируемый в ТВ-шоу мастер, он приобретает статус «селебрити».
В связи с этим чрезвычайно важно еще одно обстоятельство. Слова stjärnadvokat, stjärnarkitekt, stjärnmannekäng, stjärnkock и некоторые другие, образованные по той же модели, включены в SAOL, т.е. признаются словарными, а таких, как скажем stjärnekonom, stjärningenjör или «тем более» stjärnsnickare в нем нет. Stjärnadvokat – это не просто «знаменитый адвокат», это особый тип, категория адвокатов, составляющих элиту профессии и наделенных особой социальной ролью. Можно сказать, что существует своего рода класс звездных адвокатов, но вряд ли существует класс звездных плотников.
Как и в отношении примеров словосложений со вторым компонентом -storm и -beklädd, словарь не вполне последователен. В него следовало бы, в первую очередь, включить саму конструкцию [stjärn- + -N ’лицо публичной профессии’] с надлежащим толкованием. Что же касается конкретных реализующих ее сложных слов, то включению подлежат те из них, которые формируют автономную лексическую категорию, т.е. являются обозначением некоторого типа сущностей, наделяемых самостоятельным существованием вне зависимости от отдельного контекста. Stjärsnickare образует категорию на случай, но не обозначает какого-либо типа, за которым признается реальное существование (онтологический статус). Категории «звездных плотников» не существует, в отличие от категории звездных адвокатов. В силу этого словообразование stjärnsnickare остается несловарным. Такие композиты, как stjärnekonom, занимают в этом смысле промежуточное положение, и нельзя исключить, что некоторые из них будут со временем признаны словарными.
9) Это отмечают и некоторые другие авторы, хотя и без объяснения, только в порядке констатации: «В русском языке функционируют, как правило, только сложные слова, однозначно являющиеся единицами словарного состава языка и, соответственно, зафиксированные в словарях» (Жеребцова Е.А. Особенности функционирования немецких сложных существительных и их влияние на процесс перевода. Автореф. дисс. к.ф.н. М, 1996.)
10) Ближе по составу к русскому пароход’у существительное ångfartyg с тем же значением, у которого второй элемент состоит в этимологическом родстве с глаголом fara ’ехать’.
11) Речь идет о т.н. эндоцентрических композитах, каковых подавляющее большинство. В них именно второй член определяет, чтó этот композит обозначает. Но, разумеется, не у всех композитов отношение между первым и вторым компонентами имеет ярко выраженный характер спецификации. Это композиты-метафоры, отличающиеся высокой степенью идиоматизации и, тем самым, слитности. Примером может служить уже рассматривавшийся skandalunge. Это и не unge (’детеныш; дитя’), и не skandal, а слитная номинация (в когнитивной лингвистике такие концепты именуются блендами, образующимися в результате слияния двух ментальных пространств), обозначающая начальную стадию скандала, уподобляемую «детской» стадии развития ситуации, которая может перерасти в крупный скандал. Композит samhällskropp – это тоже слитный метафорический концепт, обозначающий не тело само по себе, и не общество как таковое, а общество, уподобляемое живому организму. В данном случае русский язык располагает такой же метафорой, и потому идиоматический характер шведского композита незаметен: он без труда переводится эквивалентным сочетанием общественный организм.
К этому можно подойти и с другой стороны: такие композиты не выполняют типизирующей функции, т.е. не выделяют какой-либо подкласс или подвид того, что обозначено главным компонентом. Подобно тому, как русская т.н. генитивная метафора вино любви – это не род вина, и не любовь в собственном смысле слова, а «опьяняющая любовь», т.е. уподобляемая вину по своему воздействию, – подобно этому skandalunge это не род детеныша, samhällskropp – не род тела, а hatstorm – не род бури, а массовое негодование, уподобляемое буре по своему проявлению.
В большинстве случаев такие композиты словарны.
12) Мне представляется, что это – характерная особенность языкового мышления шведа, одна из тех, что определяют т.н. внутреннюю форму языка. Однако обсуждение этой темы потребовало бы отдельной монографии.