Все относительно. Говорить об уникальности концепта любого слова можно лишь в относительных терминах. 
На шкале между крайними полюсами – кажущимся полным совпадением концептов своего и чужого слова («интернационализмы») и полным отсутствием соответствующего концепта в своем языке («безэквивалентная лексика») – ложные друзья ближе к первому типу. Как и интернационализмы, это когнаты, имеющие общую концептуальную основу, но отличающиеся от них тем, что их конвенционализированные в двух языках значения разошлись. Вот лишь один показательный пример. Шведское слово dramaturg по форме в точности совпадает с русским драматург, однако русское слово обозначает автора драматических произведений (по-шведски dramatiker), а шведское – завлит’а, заведующего литературной частью театра.
Конечно, такие слова не являются друзьями переводчика, но не в том тривиальном смысле, что сходство формы может ввести в заблуждение относительно совпадения значений, а в том, что их очевидная ложность мешает разглядеть, что у таких пар слов – в силу их изначального концептуального сродства – могут быть и, как правило, бывают употребления, в которых они совпадают по значению. Примеры я уже приводил в предыдущих статьях. Здесь укажу только, что у русского слова, отличающегося от шведского по значению, но не по форме, может развиться и такое же значение. И тогда «ложный друг» в собственном смысле перестанет им быть. Взять хотя бы шведское слово annons. Это «ложный друг». Оно относится к объявлениям в газетах и других медиа и его словарный эквивалент в шведско-русском словаре – это объявление, а не сходное с ним анонс. Последнее толкуется как ’предуведомление, оповещение о предстоящем событии’ (премьере спектакля, предстоящей лекции и т.п.). Однако концептуальная связь annons’a и анонс’а очевидна, и теперь у последнего нередко встречаются употребления, сходные со шведским, т.е. просто в значении ’объявление’ (типа куплю-продам, ищу, даю уроки и т.п.). Это не значит, конечно, что прежний ложный друг стал истинным – таких не бывает в принципе, – но он перестал быть ложным другом в узком смысле этого понятия, т.к. у его русского когната развилось и постепенно конвенционализировалось сходное значение, мотивированное исходной близостью их концептов.
У этой медали есть и обратная сторона. Это пары слов, не являющиеся ложными друзьями, но очевидное тождество которых сбивает с толку. Чужое слово целиком отождествляется со своим, хотя у него могут быть употребления, не присущие русскому когнату и остающиеся неузнанными. Наглядный пример представляет пара pjäs – пьеса, члены которой безусловно совпадают в значении ’teaterstycke’, т.е. ’произведение для театра’, но которым совершенно не исчерпывается смысловой потенциал шведского слова. Т.к. в нем сохраняется идея исходного французского pièce, т.е. ’ штука, единица чего‑л.’, то оно способно реализовываться и в таких значениях, как ’артиллерийское орудие’, ’шахматная фигура’, ’декоративный предмет’ и т.п., которые отсутствуют у «такого же» русского слова и о которых носитель русского языка может и не заподозрить. Истинно ложный друг! 🙂
Картина будет неполной, если не остановиться немного подробней на том классе слов, которые все сплошь являются ложными друзьями – не в буквальном смысле, а потому, что нам кажется, будто у них в русском языке есть очевидные эквиваленты. Те, что словарь нам безоговорочно и предлагает. Эта лексика, как я уже упомянул, составляет бóльшую часть словаря, и потому и изучающему язык, и тем более переводчику нужна полная ясность в этом вопросе: за инвентарем значений (я бы даже сказал, частоколом – в особенности, когда перед нами слова с «ветвистой» могозначностью) он должен разглядеть, прочувствовать, «ухватить» идею слова, его концепт, его уникальную суть.
В качестве примера я привел наречие, образованное от прилагательного rolig, которое словарь превращает в ничем не ограниченный и вполне бессвязый инвентарь ”значений”, то есть частных переводческих реализаций концепта ’ROLIG’, обусловленных прагматикой ситуации. Но имеет смысл показать, как выглядит словарный «невпопад» и на примере имен существительных. Опять же не произвожу направленного отбора, а беру то, что попалось под руку, т.к., с моей точки зрения, задача, поставленная восемьдесят лет назад Л.В. Щербой, – показать настоящую природу иностранного слова, – требует переписать весь словарь целиком, какое слово ни возьмешь. Вот наугад:
snedsteg
Шведско-русский Norstedts предлагает, что называется, ничтоже сумняшеся:
исходя при этом не из фактических употреблений и даже не из толкового словаря шведского языка, а буквально следуя за подачей в шведско-английском: «snedsteg s eg. side-step; bildl. se 
snedsprång». Однако в буквальном значении ’шаг в сторону’ это слово по-видимому вообще не употребляется. Мне, во всяком случае, не удалось найти таких примеров, а толковый словарь указывает только переносное употребление: ’enstaka avvikelse från vad som är lagligt eller moraliskt’ (т.е. ‘единичный случай предосудительного поведения’). Поэтому отсылка к статье snedsprång, во-первых, излишня, а, во-вторых, безграмотна. Ни одного из приведенных в ней двух значений у слова snedsteg нет. Что же касается ‘любовной измены’, то его можо употребить в этом смысле – но и во многих других, что целиком определяется характером описываемой ситуации и тем, как она представляется говорящему. С таким же успехом в число значений snedsteg можно было бы включить мимолетное увлечение, неверность и т.п. А в шведско-русском корпусе Glosbe среди вариантов перевода (как этой же частью речи, так и путем глагольного перефразирования) встречаются оплошность, ошибка, промах, ложный шаг, прокол, некрасивый поступок, просчет, ляп, оступиться, ляпсус, спотыкание … Вау!
Оставляя в стороне просчеты шведско-русского словаря, зададимся вопросом: что могло к этому привести? Ответ в том, что у этого «простого и понятного» шведского слова нет «очевидного» соответствия в русском языке, нет концептуально близкого эквивалента. Ближайшим по своей идее (но, конечно, не тождественным) является, вероятно, глагол оступиться, толкуемый так: ’совершить неблаговидный поступок, ошибку в жизни’. Но у нас нет, увы, соответствующего отглагольного существительного. Поэтому в словаре должна была бы содержаться, в первую очередь, краткая «формула концепта», т.е. по возможности внятный, интуитивно удовлетворительный образ слова. Может быть, в такой подаче:
snedsteg {только перен.}
‹общ., журн.› ’ложный шаг ”по жизни” ’
1. moralisk avvikelse проступок, неблаговидный поступок;
2. fel i livet ошибка, ложный шаг, ложный выбор;
3. utan uppsåt оплошность, промах, просчет; тж. парафразы с глаголами оступиться, споткнуться;
…
и т.д. (Обязательны тж. примеры фактического употребления).
Это, конечно, только скелетная схема, нисколько не претендующая на безукоризенную точность и полноту. Для этого понадобился бы обширный и глубокий анализ. Она лишь призвана проиллюстрировать, во-первых, мой тезис о фактической «безэквивалентности» всякого чужого слова (на концептуальном уровне), и, во-вторых, что его «настоящая природа» все же может быть выявлена и «навеяна» на пользователя. Разумеется, пункты 1., 2, 3. выше – это не значения, а некоторые «узловые» реализации концепта применительно к ситуациям того или иного типа, в каждой из которых актуализуется какая-то одна сторона концепта: моральный аспект, экзистенциальный, непреднамеренность и т.п.
Так как мое изложение уже непомерно затянулось, то приведу для пущей наглядности еще только один пример. Мне понадобилось передать в переводе слово tillhygge, и я запнулся. Хотя интуитивно я «знаю», что это такое. Заглядываю в словарь, а там
и ничто из этого решительно не подходит. Хочется добавить: «как обычно!», но моя цель – не в критике именно этого словаря, а в критике двуязычного словаря традиционного типа 1). Это еще один выдернутый наугад случай отсутствия в русском языке «очевидного» эквивалента у слова, которое, казалось бы, должно его иметь. Это ведь не какая-то экзотическая реалия или концепт, которого в принципе не может быть в языковом сознании носителя русского языка. И тем не менее близкого к нему русского лексикализованного концепта у него нет. И это не случайная лакуна, а массовое явление в «отношениях» между языками. Это и приводит к неточностям и к тому, что словарная статься проходит мимо сущности слова. За нее выдается первое, «главное» значение ’оружие’. Но ведь это и есть ложное тождество. В самом деле, если tilhygge это оружие, то что тогда такое vapen? И если это орудие, то в чем отличие tillhygge от redskap или verktyg? Зачем языку такая избыточность?
Конечно же, никакой избыточности нет. По своей идее tillhygge это не ’оружие’, так как у используемого как tillhygge предмета нет такой специальной функции, а может быть и вообще никакой – это то, что попалось под руку. Скажем, камень. Спрашивается, какова функция камня? Это и не ’орудие’, так как орудие тоже имеет неслучайное предназначение. Что же это? – Подручное средство. Именно так, кстати сказать, это и определено в толковом словаре шведского языка: ’föremål som man (hastigt) griper till för att slå med i brist på eg. vapen’ (т.е. ‘первый попавшийся под руку предмет для нанесения удара, когда нет никакого оружия’).
Опять-таки в шведско-русском словаре следовало бы сначала описать концепт, так чтобы пользователю стал понятен истинный смысл чужого слова. Может быть,
tillhygge
’подручное средство, испольуемое для нанесения удара при нападении или защите’
после чего уже предложить пользователю некоторые конкретные реализации концепта, в том числе, и в переносном значении. Последнее, впрочем, никак не может быть представлено словом аргумент. Аргумент – не подручное средство, а вполне, так сказать, целесообразное и «законное». Его не подставишь в перевод примера, приводимого в толковом словаре: han använde alltid moralen som tillhygge (перевод см. при ст. tillhygge в разделе «Дополнения к словарю» на моем блоге). Здесь имеется в виду не аргументация, а демагогия, не мораль, а морализирование. Переводить нужно в зависимости от прагматики ситуации. В данном случае tillhygge – это по существу нечестное средство борьбы, запрещенный прием, и при переводе придется так или иначе перефразировать шведский текст в соответствии с этим и с использованием таких выражений как морализаторство, моральное насилие, демагогия, то есть с изменением и синтаксиса, и лексического состава оригинала –
переводя не слова, а смысл.
И на этом я закончу эту серию статей, повторив только еще раз сказанное в статье «Дополнение к дополнению, или Об «идее» слова». Профессиональный переводчик – и, разумеется, лексикограф, – должен быть постоянно настроен на схватывание идеи слова. Первый обычно интуитивно, второй – тоже интутивно, но и опираясь на анализ фактических употреблений. Только при таком схватывании, то есть когда чужое слово прочувствовано как свое, все его словарные значения, – часто далеко отстоящие друг от друга и практически несвязные, а иногда даже противоположные,– приобретают единство. А переводчик понимает, на что способно это слово в речи и может уверенно найти подходящий и допустимый его идеей «эквивалент» даже и в том случае, когда он не предусмотрен в словаре. Не навязывая чужим словам ложных дружб.
1) И, справедливости ради, надо сказать, что с точки зрения сообщения пользователю идеи слова шведско-русский Norstedts часто бывает куда лучше, чем в этих примерах.